Игорь Тимофеев - Ибн Баттута
Верил ли Ибн Баттута в чудеса? В чудотворчество отшельников и аскетов, в их особую благодать и способность угадывать прошлое и провидеть будущее? Воспринимал ли он всерьез чудесные исцеления, влияние звезд на судьбы людей и государств, гадание на песке, пророческие сновидения?
Да, верил и воспринимал всерьез. И в этом нет ничего удивительного. Средневековому человеку вообще было свойственно легковерие, и, как пошутил один известный медиевист, в объяснении нуждались не чудеса, а их отсутствие.
Для мусульманина мир был таким, каким его видел Коран — единственная книга, авторитет которой был абсолютен и непререкаем. Отсюда истинным считалось лишь то, что соответствовало его догматам; все прочее оставалось за пределами кругозора, а если и попадало в него, то признавалось нелепицей, чепухой, вздором. Средневековому обществу довлело коллективное сознание; самостоятельное мышление, пробивающее бреши в скорлупе традиционных представлений, встречалось крайне редко, и многое из того, что сегодня представляется самоочевидным, тогда существовало в форме гениальных догадок, казавшихся современникам ересью и абсурдом.
Известно, что ислам поощрял путешествия, но хотя географический кругозор арабов в XIV веке был уже весьма обширен, даже самым образованным людям мир виделся мозаичным и фрагментарным. Факты переплетались с вымыслом, серьезное со смехотворным, и слухи, разносимые купцами и паломниками, принимались на веру, без критического отсева. Мир был обширен, но не был един. Разрозненные звенья предстояло собрать, соотнести одно с другим, поставить рядом, склеить и получить целостную картину мира, многообразного и единого в непрекращающемся сложном взаимодействии его частей.
Разумеется, Ибн Баттута не думал об этом, когда вечерами при колышущемся свете свечи неторопливо переносил свои дневные впечатления на шелковистую поверхность самаркандской бумаги. Ему и в голову не приходило, что, когда много лет спустя он продиктует последнюю строку своих воспоминаний, неожиданно выяснится, что ему суждено стать единственным среди людей, хранящим в памяти если не весь населенный мир, то, безусловно, большую его часть…
* * *В Дамаске Ибн Баттута пробыл чуть более двадцати дней. Этого хватило как раз, чтобы завести полезные связи и подготовиться к изнурительному переходу через пустыню с паломниками, которые собирались в путь в самом начале шавваля.
Неудивительно, что описание Дамаска Ибн Баттута начинает со знаменитых фруктовых садов Гуты: стояла августовская жара, и именно здесь, в тени орешников, персиковых, абрикосовых и гранатовых деревьев, вечерами собиралось полгорода. На закате ручейки, сбегающие сюда с отрогов Антиливана, вспыхивали струйками огненной лавы на траве, вдоль извилистых берегов расстилались коврики, циновки, маты, и почти до рассвета не умолкали смех, песни, шепоты, визг ребячьих голосов.
В выходные дни гулянье начиналось с самого утра. После полуденной молитвы, когда солнце входило в зенит и утопающие в траве каменные надгробия пылали, как жаровни, Гута на несколько часов погружалась в тяжелый дурманящий сон и оживала лишь к предзакатной молитве, повинуясь заунывной перекличке муэдзинов с окрестных минаретов.
Ибн Баттута с женой и спутниками остановился в меликитском медресе аш-Шарабшия. Многодневное путешествие подорвало его силы, и его вновь свалил приступ лихорадки. Страдания Ибн Баттуты усугублялись тем, что в самый разгар летнего зноя начался рамадан, и, хотя Коран считает болезнь достаточным основанием для нарушения поста, верный привычке во всем аккуратно следовать предписаниям пророка, он стойко переносил голод и жажду и как мог скрывал от окружающих свой недуг.
В Дамаске у него появились новые друзья. Особенно любезен и добр был учитель медресе Нур ад-дин ас-Сахави. С ним Ибн Баттута провел несколько праздничных ночей за трапезой и неторопливой беседой. Узнав о болезни молодого паломника, ас-Сахави чуть ли не насильно уложил его в своем доме и вызвал лучшего лекаря. Домашний уход и снадобья, прописанные именитым эскулапом, сделали свое дело, и в канун малого байрама Ибн Баттута мог уже совершать прогулки по городу.
Неистощимая любознательность ведет молодого магрибинца из квартала в квартал, от мечети к мечети. Далекое и недавнее прошлое, события сегодняшнего дня, лекции известных богословов и свежие городские сплетни — все привлекает его внимание, жадно впитывается памятью, вызывает участие и интерес.
Месяцы странствий заметно истощили его кошелек, и несколько серебряных дирхемов в привязанном к поясу Шелковом платке позвякивали, возвращая его к печальным размышлениям о завтрашнем дне. Но долго печалиться ему не пришлось — тот же добросердечный ас-Сахави, невесть откуда прослышавший о материальных затруднениях своего юного друга, исподволь готовил ему сюрприз. Как-то утром Ибн Баттута увидел у глиняной изгороди тюки с фуражом и сложенные стопкой пустые кожаные мехи. На вопрос, что все это значит, ас-Сахави с притворным недоумением развел руками. Но когда вечером того же дня на заднем дворе появились безучастные к проклятьям погонщиков, седые от пыли верблюды, Ибн Баттута вдруг понял, что учитель богословия делает ему подарок, которого он не заслужил. После долгих препирательств было условлено, что верблюдов и провиант Ибн Баттута берет в долг, который вернет при первой оказии, и, хотя гость и хозяин мало верили в такую возможность, ас-Сахави все-таки всучил Ибн Баттуте кожаный мешочек с дирхемами, и тут уже молодой паломник не удержался от слез.
Как-то вечером Ибн Баттута был приглашен на обед к одному из крупных чиновников султана, Имад ад-дину Кайсарани. Весть о пребывании в Дамаске ученого магрибинца дошла до почтенного канцеляриста, и он велел своим людям во что бы то ни стало разыскать Ибн Баттуту и условиться о встрече с ним.
Кайсарани принимал своего гостя в саду, где по этому случаю расстелили огромный ширазский ковер. В четырех углах его слуги поставили начищенные до блеска бронзовые светильники, в центре — медную чашу с фруктами, окаймленную гирляндой из жасминов и роз. Рядом с подушками поблескивали в тени стеклянные вазы для очистков.
Как полагалось, слуги принесли глубокий таз и кувшинчик с водой.
Взяв тремя пальцами правой руки горячую лепешку, Кайсарани подхватил ею самый лакомый кусочек баранины и протянул его Ибн Баттуте. За ужином он как мог развлекал своего гостя, рассказывал ему городские новости и лишь в конце, не удержавшись, стал жадно расспрашивать о Каире, разлука с которым, по-видимому, была мучительна для него.
В те дни весь Дамаск говорил о недавнем аресте Ибн Таймийи, крупного богослова ханбалитской школы, известной своим буквализмом в истолковании Корана и непримиримостью к любым новшествам. В своих страстных, зажигательных проповедях и лекциях Ибн Таймийя призывал к полному слиянию духовной и светской власти, гневно осуждал поклонение святым, веру в их чудотворчество и культ их гробниц, едко высмеивал мистическую практику и изощренные ритуалы суфийских сект.
