Ольга Орлова - Газданов
Таким же Анатолий Аполлонович остался в памяти других выпускников. Алексей Воробьев вспоминал много лет спустя:
«Персонал был разный; мало бывших преподавателей, но от этого дело не страдало. Директором был Анатолий Аполлонович Бейер; думаю, что мы ему обязаны тем духом, который господствовал в гимназии. Старый военный педагог, воспитателем он, насколько знаю, никогда не был, но как он руководил этой массой, где и в одном классе разница в возрасте доходила до 6—7 лет! Время от времени он собирал всю гимназию для бесед. У нас это называлось "директорская вечеринка". Вначале были проблемы, касающиеся всех, потом он отпускал младших, и тут многие из провинившихся чувствовали себя не в своей тарелке… В исключительных случаях он вызывал отдельных учеников. Говорил немного, но красноречиво, а то и просто постоит перед провинившимся, смотря поверх очков, и скажет: "эх ты" и все, а провинившийся готов был провалиться сквозь землю. Говорить он умел со всеми возрастами, а из старых знал, кому можно говорить, чтобы не разболтали, как бывало в тяжелые периоды».
Вторым учителем, которого Гайто запомнил на всю жизнь, был учитель словесности Валериан Лашкевич. Бывший депутат Государственной думы, помимо блестящего курса лекций он устраивал публичные читки. Кроме того, он был энциклопедически образованным человеком, и к нему можно было обратиться с любым вопросом, на который он подробно отвечал, к какой бы области он ни относился. В рассказе «На острове» Газданов назовет его Валентином Валентиновичем Рашевичем: «Он помогал всем, кто к нему обращался: нужно было решить сложную задачу — шли к нему; нужен был трудный перевод — обращались к нему же. И однажды наша одноклассница, готовившаяся к экзамену и плакавшая над совершенно непонятной теплотой, — никто не мог ей объяснить, что такое теплота, — пошла к Валентину Валентиновичу — по нашему совету; было решено, что если уж он не объяснит, то, значит, это — вне человеческих возможностей, и, поговорив с ней полчаса, Валентин Валентинович заставил ее понять теплоту. Как он этого достиг — было непостижимо. Ученица выдержала экзамен. — Это на вас вдохновение нашло, — сказал преподаватель. — Валентин Валентинович объяснил, — ответила она».
Другие учителя были не менее примечательными личностями. Преподаватель немецкого языка и математики в старших классах по профессии был военным инженером. В свободное от уроков время он учил гимназистов танцевать, а когда его дочь закончила гимназию, поступил на болгарскую службу инженером.
Закон Божий преподавал бывший полковой священник кавалерийского полка, кавалер Георгиевского креста. Спрашивал он строго, добиваясь не только знания, но и понимания церковных текстов. На плохие отметки не скупился. Книг в гимназии тогда было недостаточно, поэтому он сам помогал ученикам составлять конспекты.
Законоведение вел старший повар, юрист по образованию. Его уроки превращались в блестящие лекции по истории права.
Бывали и забавные случаи: когда в шуменскую гимназию влили часть расформированной галлипольской гимназии, во дворе встретились два старых военных приятеля: «Жора, а ты как сюда попал, в каком классе?» — «Рад тебя встретить, я, видишь ли, преподаю математику…» Один теперь ученик, другой — преподаватель. А в военном лагере никто и не знал, что тот имел ученую степень. Через несколько лет его учебник был принят в болгарских правительственных гимназиях…
Всем преподавателям и тем, кто имел специальное образование, и тем, кто попал в педагоги случайно, приходилось нелегко. Мало того, что гимназистам надо было дать детям достойное образование, их надо было обогреть и накормить. Условия жизни поначалу были суровыми. Средства на содержание гимназии давал болгарский Земский союз, который и сам был не богат. Электричества до середины 1920-х годов не было, поэтому первые годы каждую осень директор объявлял перерыв занятий на две недели, чтобы заготовить дрова на зиму. Мыться ходили в местные турецкие бани раз в неделю. Свою баню построили шуменцы только через несколько лет. Больших денег на капитальный ремонт гимназии никто выделить не мог, поэтому ремонтировали частями, главным образом крышу, которая протекала после долгой зимы.
Выпускные экзамены проходили под наблюдением представителя болгарского Министерства народного просвещения. Обычно это был один из директоров шуменских школ. Его присутствие на экзаменах и подпись на аттестатах давали те же права, что и прошедшим полный курс болгарских правительственных гимназий, следовательно, и признание за границей. А это означало, что выпускники смогут учиться дальше и не останутся без куска хлеба.
« — Прочтите мне какое-нибудь русское стихотворение в переводе на болгарский, — спросил меня наш славный учитель словесности.
Я прочел:
Самотен кораб се белее
По синий морский пущенак…
Что се в стране далече рее,
Что бега той от родин бряг?»
Так описывал свой выпускной экзамен по болгарскому языку Володя Сосинский. Он, как и большинство выпускников, болгарского выучить не успел и знал всего несколько строк, которые его и выручили. Получив золотую медаль, он добился стипендии Уитмора и тоже отправился в Берлин к Вадиму Андрееву, который уже вовсю описывал ему жизнь германской столицы, где в те годы сосредоточилась русская литературная эмиграция, и прелести немецкого студенчества. У Доды и Гайто золотых медалей не было, и настала пора новых расставаний.
После выпускного вечера в сентябре 1923 года Даниил Резников остался в Софии, а Гайто Газданов отправился в Париж. Незадолго до выпускного он прочитал на черной доске в коридоре объявление о том, что «металлургические, химические и автомобильные заводы Бельгии, Люксембурга и Франции предлагают подписать контракты». В реальности это означало, что вид на жительство надо заработать, просто так в гости Европа никого не ждет. Выбор Гайто естественным образом пал на Францию и на ее «нансеновский паспорт» [6].
НА ДНЕ
Полная независимость, новое окружение выбросили меня из гетто зарубежной России во Францию — и Франция эта была двуликой. Новый мир и блистал передо мной, и открывал свои язвы. Париж двадцатых годов — это целая эпоха, даже и без денег можно было быть ее свидетелем.
Зинаида Шаховская. Отражения
1
Добравшись в декабре 1923 года до Парижа, Гайто и не подозревал, что попал в город всей своей жизни. Он не догадывался о том, сколько страданий, любви, голодных дней и одиночества ждет его среди великолепий и трущоб европейской столицы. Он не знал, что через несколько лет совсем освободится от русского акцента, и это позволит ему постичь столицу с той доскональностью, что сравнима только с опытом патологоанатомов, чья компетентность определяется не любовью, а знанием. Тот Париж, который поначалу узнал Гайто, казался ему похожим на труп, который нельзя любить, но необходимо хорошо знать, если хочешь стать профессионалом. А он хотел. Он хотел писать, затем он сюда и приехал. Но в отличие от большинства своих старших коллег — писателей-эмигрантов, которые уже заработали себе имя в дореволюционной России, Гайто — типичный младоэмигрант — узнал сначала «французский» Париж, а потом уже «русский».
