Михаэль Фишкин - «Третий ангел вострубил...» (сборник)
Не дозволено! Под запретом!
Кстати, как она там? Вроде уж не кричит.
Может быть утомилась, уснула?
Нет. Опять кулаками по двери стучит.
Да, таких остановит лишь пуля.
Вижу: вновь распростерлась на серой стене.
Как она угадала стену?!
И с другой стороны есть ведь камеры. Нет,
Вот такая во век не изменит!
Индианка, а вроде красавица… Что ж,
Век воркуя, с ней счастливо прожил бы,
Альберт Парсонс, и внешне ты будто хорош,
Только лезешь куда не положено!
А она все стоит, прислонившись к стене ―
Своим телом тебя согревает.
А она все не верит, что близкая смерть
Ее утром без мужа оставит.
3.
Холодно. Душно. И сердце колотится!
Руки ― в холодной росе, в огне ― голова.
Все, что хотелось, не сбудется, лучшее ― не ис
полнится.
В миг роковой безнадежны дела и слова…
Может, Услышит? Разверзнется твердь!
Жить тебе, Альберт! Решетка ― не смерть!
Дни промелькнули во встречах, поездках и ми
тингах:
Встань, трудовая Америка, за своего вождя!
Может, не все было верно,
Но близко, понятно им:
Множились подписи, словно грибы от дождя.
Если бы стены могли помогать…
Но и они под надзором врага!
Альберт, ты сильный! И нежное тела касанье…
Вспышками радость
Тех страстных, счастливых ночей.
Теплые ветры весны ―
попутные ветры признанья
К людям вели нас от рифов-вопросов «зачем?»
Что лавина, на площади тысячи лиц:
«Сорок центов и восемь часов!
Каждый право имеет работать и жить!
Каждый право имеет на сон!»
То же. Чикагские улицы.
Зимняя вьюга. Метель.
Некуда спрятаться от леденящего ветра.
Вдруг за сугробом ― фигура в рабочем тряпье:
Скрючены пальцы…
у холода с голодом жертвы.
Нас обручили цветенье и кризис:
Радость и горе, разлука и близость!
Солнце лучами своим пронзает лазурь.
Праздничны лица и ярки нарядные платья.
Белые, негры, индейцы плакаты несут ―
Первое мая… Три дня до Хеймаркет…[1]
Помнишь, в селенье том слива цвела.
Я с ее прутьев венок твой сплела.
Высохли листья, цветов нету снова:
Стал вдруг венец не цветущим ― терновым!
Будто во сне: ты опять на трибуне собранья.
Вот кашлянул и на миг прикоснулся к усам.
Лирик в душе и доступный ―
ни чина, ни званья…
Гул одобренья в толпе… Го-ло-са. Го-ло-са…
4.
Что за странная страсть? ―
Самой мелкой монеты дешевле.
А по этим слезам выплывают на власть ―
Мужикам залезают на шею!
Только этой, пожалуй, есть повод реветь:
Остается с двумя птенцами.
За душой ничего, кроме прошлого, нет,
А «кормилец» цепями бряцает.
Но сама, как и он, баб фабричных мутит ―
Рассказала про то моя Мэри ―
Все зовет по зарплате нам равными быть.
Хоть жена в эту глупость не верит!
Стихли звуки в ночи. Ждут веревки тела.
Жизнь тех четверых к смерти клонится:
Так качнутся в мешках, точно колокола…
Да, похоже, устроили звонницу!..
И на этот нездешний, мифический звон
Уж с неделю идут «прихожане».
Я вчера еле к дому с работы прошел:
Тьмы и тьмы! А ведь стольких сажаем!
День был скверный и дождик из туч моросил.
Тут плащом я мундир свой закутал,
Ни с того, что уж очень боялся простыть:
Не зашиб кто, с врагом кто б не спутал!
Надоел этот серый, пустой коридор,
Эти двери и эти решетки.
Заслужили сидеть здесь убийца и вор.
Стерегу их какого я черта!
Вот в оправе глазка Август Спайс
В новом смокинге на диване.
Кто ж Вас, мистер, от бедности спас,
Для кого вы форсите «на память»?
А не много ль картинности в вашей судьбе,
На самих на себя любованья?
Ваша, «рыцарь труда», Парсонс, речь на суде
Со стихами, с пустыми словами:
«На Голгофу, вперед! Если истина ― щит,
Лучше быть «на щите», чем с позором.
Униженья и просьбы ― для тех, кто разбит:
Это к скользким ведет разговорам!»
Там, где памятник строят годами до смерти,
Где заботятся о дневниках,
Запускают дела. Появляются жертвы,
Миллионы в холеных руках.
В рамке ― Альберт. В себя с головой погружен.
Руки за спину, ходит по камере.
Вот садится за стол и хватает перо ―
Заскрипел вдохновенно и пламенно.
Что он пишет? Наверно, последнюю речь.
Шериф Матсон, командуя казнью,
Говорит: «Меньше нервов,
коль пренья пресечь».
Так что зря. Лучше Богу покайся!
5.
Ах, о чем это я? Быстро время бежит.
Уж последняя ночь на исходе ―
Яркий свет воцарится над тьмой.
Иней вновь уничтожат лучи.
Наша смерть позовет их на бой
И призывной трубой зазвучит!
Жалко Спайсу и мне до того не дожить,
Как рабочие будут свободны!
Рассказать обо всем «в двух словах»
Всем, допущенным к казни шерифом.
О зовущем отмстить угнетении масс,
О цунами народного гнева…
Этот призрак коммуны, как звал его Маркс,
Вряд ли будет понятен. Ведь в стенах ―
Не на площади смело митинговать ―
Бесполезны здесь крики и рифмы.
Пишет Маркс, что не сразу наступит
Для трудящихся Век Золотой.
И в борьбе со свободы врагами
Государственный строй будет силой Труда:
Не стесненный наживой, богами,
Он, сгорая свечой, проведет сквозь года ―
Место полному братству уступит
И погаснет упавшей звездой.
Все бы так, если лидер ― святой человек,
Энергичный, гуманный и скромный,
Отдающий всю жизнь тебе, Идеал,
Неподкупный, не падкий до лести,
Чтобы мыслью трудился ― не труд воспевал,
В самом частном всегда был бы честен.
Средь таких же, как он ― вместе и во главе ―
Много б пользы принес, безусловно.
Только короток век. А в начале пути
Среди множества всяческих этих
Исключительных личностей мало.
Много тех, кто их жаждет со свету свести:
Выстрел в театре ― Линкольна не стало,
И опять Ку-клукс-клан поджигает кресты.
Где же тот, кто б смог
флаг подхватить, понести,
Не храня, как трофей, в кабинете?
На конце фитиля пляшет пламя свечи,
Освещая тюремную клетку.
Чуть горит огонек, но обширны лучи.
Легкий ветер его задувает,
А он снова встает и аллегро звучит!
Отвернусь от него ― не узнает…
