Александр Бобров - Иосиф Бродский. Вечный скиталец
– Вы ведь были знакомы с Бродским, и достаточно хорошо. Как это у вас получилось?
– Я, как многие, читала Бродского еще в Москве в самиздате в конце 60-х годов. Попались его ранние стихи, и они не произвели на меня впечатления. Но когда я приехала в Англию в 73-м году, то прочитала его книги стихов, изданные в Америке: «Остановка в пустыне», «Стихотворения и поэмы». Вот тут до меня все дошло. Я поняла, что это за поэт. Вскоре я узнала, что Иосиф ежегодно бывает в Англии. Я предупредила всех, с кем была тогда знакома, что хотела бы с ним встретиться. И вот в ноябре 77-го года мне позвонила Людмила Куперман, жена художника Юрия Купермана, и пригласила меня в гости. Сказала: «Будет Иосиф, приходи». Я пришла, и пришел Иосиф Александрович. Там были еще три приятельницы, и вот для нас, четырех русских женщин, он весь вечер читал стихи. Очень щедро, очень много – и по просьбам, и по собственному желанию. Я была просто сражена и, честно говоря, позволила себе жест непозволительный: я села у его ног на пол. Он тут же поднялся за стулом. Но я настаивала на своем праве сидеть подле его ног и даже сравнила его с Пушкиным. Он сурово посмотрел на меня и строго сказал: «Валентина, имейте в виду, на меня такие вещи не действуют. Если вы действительно так считаете – докажите».
(Значит, мало рухнуть у ног? Надо еще доказать, что ее кумир – Пушкин! – А.Б.)
В ту пору я училась в аспирантуре Эдинбургского университета и продолжала свои исследования по экспериментальной фонетике. После свидания и знакомства с Бродским я поняла, что должна сменить тему, что должна заняться его поэзией. И поскольку я скорее лингвист, чем филолог, то предметом моего профессионального интереса стало исследование метафор в поэзии Бродского.
– А как он отреагировал на вас?
– Ну, со мной все просто. Мне помогло то, что я была в него влюблена по уши и выше того, и не могла этого скрыть. Честно говоря, Иосифу это очень мешало. Он никак не мог справиться с этой моей любовью. Порой он просто не знал, как ему себя вести. Он мог быть холодным или милым и добрым, ему, вероятно, было жаль меня… По-разному было. Но в какой-то момент мне помогли моя польская кровь, да еще и шляхетское происхождение. Я твердо решила, что никогда не позволю себе чувствовать себя унизительно даже перед Иосифом. Я буду заниматься его творчеством, и это для меня самое главное. Мне важно вести себя достойно, важно достойно выполнять мою работу, а все мои чувства я должна запереть на ключ и ключ выбросить. Решить-то было легко, а вот сделать трудно. Думаю, что он всегда чувствовал, что его любят. Такая двойственность наших отношений сохранялась долго, но в конце концов возобладало деловое сотрудничество. И вот тут Иосиф был абсолютно отзывчив, обязателен и деликатен.
Ссыльные вечера. Из архива Я. А. Гордина
– Чем бы вы объяснили такой бурный роман Бродского с английским языком, его упорное стремление писать стихи на английском? Хотел ли он покорить поэтическую вершину и как англоязычный поэт? Ему недостаточно было славы русского поэта?
– Я не думаю, что Иосиф жаждал славы англоязычного поэта. Он был достаточно умен, чтобы понимать, что это невозможно. Хотя я помню, как на фестивале поэзии в Кембридже собрались лучшие переводчики Мандельштама и говорили, что невозможно перевести на английский «За дремучую доблесть грядущих веков». Кто-то из зала крикнул: «Тут находится Бродский, давайте послушаем, что он скажет». Вышел Иосиф, и первое, что он сказал, было: «Nothing is impossible» – нет ничего невозможного. У меня сердце ушло в пятки, потому что мгновенно одной фразой он дал им всем пощечину, нажил огромное количество врагов. Потом он стал им объяснять, что в этой строчке запрятаны и Пушкин, и Державин, и что-то еще… Никто из переводчиков об этом даже не догадывался. А он им прочитал целую лекцию о русской поэзии. В нем было это – нет ничего невозможного. Но что касается письма стихов на английском… Понимаете, он слишком поздно пришел в английский язык. Он так и не смог избавиться от русского акцента как в устной, так и в письменной речи. Однажды Дерек Уолкотт сказал по поводу одной из его английских рифм: это может быть английской рифмой, если прочитать слова с русским акцентом; по-английски это не рифма. Помимо этого, ему не хватало английской идиоматики.
– Вы опросили о Бродском более 60 человек, хорошо знавших его. Были ли среди этих свидетельств неожиданные для вас, представлявшие Иосифа Александровича новым, не знакомым вам?
– Нет, пожалуй, нет. Все-таки я достаточно хорошо его знала. Другое дело, что я столкнулась с неожиданным явлением. Я хотела обсудить, было ли что-нибудь специфически еврейское в его поэзии. Или, например, меня интересовал вопрос христианских мотивов его творчества. Я с удивлением обнаружила, что для обсуждения этих тем ни у меня, ни у моих собеседников в буквальном смысле нет слов. В годы советской власти эти темы были табуированы, и язык остался без инструментария. Обсуждать эти темы мне было весьма трудно.
– Почувствовали ли вы разницу в суждениях о Бродском до и после его смерти?
– Да, почувствовала. При жизни Иосифа они его больше кусали, царапали. После смерти стало больше пиетета, меньше мелочных придирок. Если же говорить о главном, то я не встретила еще ни одного русского поэта, который не страдал бы комплексом Бродского.
– Что вы называете «комплексом Бродского»?
– Это ясное осознание того, что вы – современник великого поэта второй половины ХХ века. Вы ходили с ним по одним улицам, вы легко могли его встретить, он еще вчера был здесь, умнейший человек и гениальный поэт. Ему досталось столько славы, сколько не имели ни Ахматова, ни Мандельштам, ни Цветаева. И в России, и в Америке, и в Европе – везде. Он застилает горизонт. Его не обойти. Ему надо либо подчиниться и подражать, либо отринуть его, либо впитать в себя и избавиться от него с благодарностью. Последнее могут единицы. Чаще можно встретить первых или вторых. Это и есть комплекс Бродского.
– Вы уверены, что не преувеличиваете значение Бродского?
– Как известно, Александр Сергеевич Пушкин перенес французскую поэзию на русскую почву. Это понятно: французский в то время был родным языком русской аристократии. Но ни Пушкин, ни поэты, шедшие за ним, ничего не взяли из богатейшей английской поэзии, кроме, пожалуй, романтического образа поэта у Байрона. Все это сделал Иосиф Бродский два столетия спустя. Это колоссальный вклад в русскую поэзию, в русскую литературу, в русскую культуру, в русский язык, наконец. Русский язык нуждался в этом вкладе, в этой новой крови и получил ее благодаря Бродскому. Если бы он не сделал, кроме этого, ничего больше, только за один этот вклад ему следовало бы поставить памятник. Я убеждена, что его влюбленность в английский язык, в английскую культуру, в английскую поэзию была продиктована внутренними потребностями русского языка, которому он служил так верно и так преданно, как никто.
