Майя Кучерская - Константин Павлович
Суворов меж тем скучал в деревне. Дважды Павел пытался найти с эксцентричным фельдмаршалом общий язык — безуспешно. После первой попытки Суворов был сослан в Кончанское под полицейский надзор. Потом нежданно получил прощение, был приглашен в Петербург, однако на вахтпарадах явно томился и выделывал штуки — то никак не мог поймать и все время ронял свою треугольную шляпу к ногам императора, недвусмысленно намекая — неудобна, ох, как неудобна глупая треуголка для русских солдат. То начинал вдруг суетиться, бегал перед войсками, что-то приборматывая, а когда поинтересовались, что он шепчет, фельдмаршал отвечал — молитву «Да будет воля Твоя». Словом, прусские порядки Суворову не нравились, и скрывать того он не желал. Он бы и скрыл, найдись ему настоящее дело, случись война. Но Россия тогда не воевала, и Суворов, к их взаимному с императором удовольствию, снова отправился в свою деревню. В Кончанском он ежедневно ходил на обедню, дома на вытертом от молитвенного усердия коврике клал поклоны, читал святых отцов, не расставался с четками и в конце концов отправил государю просьбу отпустить его в новгородскую Нилову пустынь на иноческое житие{146}.
Не тут-то было, явился Бонапарт. Европа заулыбалась фельдмаршалу очаровательнейшей из своих улыбок, всё громче рукоплескала ему одному, генералы поерзывали от нетерпения, отовсюду слышались шепот и щебет: «Просим, просим!» Английская дипломатия давила на австрийцев, и император Франц всё настойчивее рекомендовал Павлу вызвать Суворова на сцену.
Словом, как позднее и несколько по другому поводу выразился Державин:
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?{147}
Русский император отправил в Кончанское флигель-адъютанта с письмом: «Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтобы вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпусы Розенберга и Германа идут. Итак посему и при теперешних обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену»{148}.
Александр Васильевич прибыл в Петербург через три дня, 9 февраля 1799 года, — полдня ушло на сборы, два дня на дорогу. Он упал императору в ноги, император его поднял, похлопал по плечу. Через несколько дней произошла новая трогательная сцена. Павел возложил на Суворова старейший мальтийский орден — орден Святого Иоанна Иерусалимского Большого креста.
«Фельдмаршал поклонился об руку государю и сказал:
— Спаси, Господи, царя.
Император Павел, подняв его, обнял и отвечал:
— Тебе царей спасать»{149}.
При несомненной чувствительности сцены Павел, очевидно, воспринимал все эти суворовские поклоны сквозь зубы, но и сквозь зубы можно улыбаться. Император не забыл дать генералу Герману распоряжение приглядывать за престарелым чудаковатым фельдмаршалом. «Итак, хотя он и стар, чтобы быть Телемаком, — писал Павел в своем рескрипте Герману, — но не менее того вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под Лаврами»{150}.
Петербург при виде обожаемого военачальника неистовствовал. Две с лишним недели, проведенные в столице, прошли для светлейшего князя триумфально — каждый считал за честь засвидетельствовать ему свое почтение. Даже тюремщик Суворова по Кончанскому, коллежский советник Николаев, почтил бывшего подопечного визитом. Александр Васильевич велел посадить «благодетеля» на самое «высокое» место; слуга поставил на диван стул, Николаева туда немедленно усадили, после чего Суворов при всех кланялся ему непринужденно…
В конце февраля фельдмаршал отправился в Вену, чтобы в начале апреля прибыть в армию и сделать Итальянскую кампанию победоносной. Просьба Константина Павловича принять в кампании участие была удовлетворена, Павел отпустил его волонтером. Обязанности великого князя были не определены, однако присутствие его в армии подчеркивало значение, придаваемое русским императором этой войне. Цель которой — спасение Европы. Константин выехал из Петербурга вслед за Суворовым. Накануне, 11 марта 1799 года, Измайловский полк провожал своего шефа со слезами, вмиг простив ему и строгости, и вспыльчивость. Константина сопровождала небольшая свита — генерал от инфантерии Дерфельден с адъютантом, давно ставший генерал-майором «дядька» великого князя Павел Сафонов, адъютанты Комаровский и Ланг, офицер лейб-гвардии Измайловского полка Озеров, два пажа, личный доктор, хирург и берейтор.
В Вене его высочество обедал с австрийским императором, русский посланник Андрей Кириллович Разумовский давал в честь великого князя роскошные обеды и балы, австрийцы по случаю войны балов не устраивали, зато устраивали парады и смотры — Константин Павлович был на них желанным и почетным гостем. Когда сын российского императора появился в ложе венского оперного театра, раздались рукоплескания — так высоко ценили австрийцы участие российских войск в Итальянской кампании. Между тем Суворов уже прибыл в армию, и победы посыпались на союзные войска как из рога изобилия.
— Надобно просить великого князя ехать скорее к армии, а то мы ничего не застанем; я знаю Суворова, теперь уже он не остановится, — сказал граф Дерфельден Комаровскому.
И Константин, щедро одарив венских сановников, поторопился. Вскоре он был уже в расположении русских войск. При встрече фельдмаршал пал пред ним на колени, хотя, по другим воспоминаниям, просто отвесил низкий поклон с неизбежным шутовским выкриком: «Помилуй Бог! Сын моего природного государя!»{151} Эксцентрик повстречался с эксцентриком, вместе они должны были задать французам взбучку.
Роль и пределы полномочий Константина Павловича были туманны, и оттого великого князя сопровождала тень легкого, хотя и почтительного недоумения — посланник ли он государя и исполнитель его воли? сторонний ли наблюдатель? смиренный ли подчиненный Суворова?
Всё решило сражение при деревне Бассиньяно. Константину пригрезилось, что давно пора вступать в бой, но генерал Розенберг отчего-то медлит. Генерал просто ждал подкрепления, силы армий были слишком неравны, но великого князя терзало нетерпение, он закипел и поторопил Розенберга, как водится, не церемонясь:
— Вы привыкли служить в Крыму, там были покойны и неприятеля в глаза не видели.
Розенберг и правда служил в Крыму, служил совсем неплохо и неприятеля в глаза, в отличие от великого князя, конечно же видел. Но безумные слова породили безумные действия. Заслуженного генерала обвиняли в трусости! И кто? Сын природного государя. Обида лишила Розенберга трезвости, схватив шпагу, он повел войска вперед, вброд, через реку По, не дожидаясь подкрепления, и вступил в бой с явно превосходящими силами противника. Французы сразу же потеснили нападавших, предусмотрительно испортив паром — русские отступали, но переправиться через По оказалось не на чем, солдаты тонули, два орудия пришлось оставить противнику, гремели выстрелы, раздавались страшные крики тонувших, кровь мешалась с водой. Испугавшись сумятицы и неразберихи, лошадь великого князя понесла и помчалась прямо в реку. Дюжий казак вовремя заметил непорядок и спас царственного волонтера, схватив лошадь под уздцы и выведя ее на берег.
