Константин Борин - О чём шепчут колосья
Между тем луна, будто наблюдая за разговором штурвальной с трактористом, расстилала перед нами свою дорожку, как бы желая помочь. Но стоило мне поддержать Клаву, сказать, что для ночной уборки используем и лунный свет, как набежали облака и луна скрылась. Этим не преминул воспользоваться Егор.
— Лунный свет, говоришь? А где он? Луна — плутовка: от нас отвернулась, спряталась. — И Егор рассмеялся.
Ночью вести косовицу труднее, чем днём. И это правильно. Днём со штурвальной площадки можно заметить высокие гребни, бугорки, «земные рифы», лежащие в десяти-пятнадцати метрах впереди идущего агрегата. Опытные капитаны морских кораблей стараются обойти рифы и мели, а нам, водителям степных кораблей, обходить гребни и бугорки нельзя. Обойдёшь — и на поле останутся нескошенные «косички». А если зазеваешься, пальцы режущего аппарата зароются в землю: Беда! Подымешь хедер высоко — колосьев много на поле останется, много хлеба колхоз потеряет.
Если Егор Копыт возражал против ночной уборки из-за того, что комбайн не освещён, то Сапожников, который всегда горячо поддерживал всё новое, на этот раз со мной не согласился. Об освещении комбайна он не говорил. В Удмуртии, где он жил до переселения на Кубань, в июле стоят светлые ночи, а на северо-западе — белые ночи, поэтому можно, не зажигая фары, косить хлеб. Но зато там выпадает обильная роса. В Удмуртии сеяли главным образом рожь. За ночь эта высокорослая культура сильно увлажнялась, и убирать её было невозможно.
— Не выйдет! — заявил Сапожников. — Про росу забыл? Ночью хлеб сыреет, солома намотается на барабан, на рабочие узлы — и стоп машина!
Кубанские ночи не похожи ни на удмуртские, ни тем более на ленинградские. Они тёмные и, как правило, безросные. Выйдешь в степь среди ночи, подойдёшь к хлебостою, нарвёшь пучок пшеницы, потрогаешь солому — сухая, словно порох. Да и хлеба здесь не такие длинносоломистые, как под Ижевском. Косятся легко.
— Нельзя зерном рисковать, — решительно произнёс Сапожников. — Брался за ночную уборку один комбайнёр — ничего путного не вышло. А ты…
— А я докажу, что хлеб можно убирать и ночью.
— Эх ты, горячая голова! Зачем два раза горчицу пробовать? Разве для того чтобы убедиться, что она горькая. Зачем ночью хлеб косить? Разве только для того чтобы его переполовинить.
— Не переполовинить, Афанасий Максимович, а скорее убрать…
— Быстрота нужна, а поспешность вредна, отрезал Сапожников, пытаясь охладить мой пыл, — Конечно, можно сделать быстро, да нечисто. Утром выедут в степь колхозники — не жди от них пощады. Думаешь, «на дядю» спишут потери? С позором с поля комбайнёра проводят, да ещё под суд отдадут. И придётся тебе ответ держать.
— Ну что ж! Готов держать ответ перед всем колхозом, только разреши мне для пробы убрать хотя бы четверть гектара.
— Да, чуть было не забыл, — сказал Сапожников, пуская в ход ещё один довод. — Вчера из райкома партии звонили. Предупредили, что к нам на экскурсию едут курсанты из станицы Ленинградской. Будущие комбайнёры хотят посмотреть, как ты днём косишь.
— С пятницы на субботу думаю начать. Хорошо, что курсанты приедут, пускай посмотрят и оценят, как я в безросные ночи хлеб убираю.
— Ну и упрямец же ты, Костя! Раз настаиваешь, давай пробную сделаем, но знай…
УТРО СКАЖЕТ
Страда в разгаре. По всей кубанской равнине развернулась жатва. Косишь и слышишь, как гудят машины, врезаясь в могучие, обильные хлеба; подымаешься на мостик и видишь, как по большаку, обгоняя подводы, несутся вереницы машин с надписью «Хлебная», а над ними по ветру развевается красный флаг.
Нигде так быстро не летит время, как на работе, особенно когда она тебе по душе, когда ты её любишь.
Темнеет. Заканчивается рабочий день. На соседнем поле умолк мотор. Это, должно быть, Максим кончил. Да и нашему экипажу пора на отдых. Над полевым станом поднялся дымок. Там ждёт нас вкусный ужин, холодный, приятный душ.
До стоянки комбайна осталось метров двести-триста. Идти вхолостую не хочется. Можно ещё покосить в темноте. Рискну! Недаром в народе говорят: «Риск — благородное дело». Даю Егору команду: «Трактор на первую скорость» — и тут же предупреждаю штурвальную: «Гляди, Клава, чтобы пальцы режущего аппарата не врезались в землю».
Кругом темно. Путь комбайну освещают только «тракторные очи».
Незаметно прошли всю загонку и оказались у стоянки. Поужинали. Гляжу на Клаву, потом на Егора. Всех нас тревожит одно: как косили? Сейчас не получить ответа — утро скажет…
В ту ночь я не сразу уснул. Долго ворочался с боку на бок, В голове теснились тревожные мысли: «Не остались ли позади «гривки» или «косички»? Не ушла ли часть зерна в полову?»
С этими мыслями я и задремал. Ночью приснился мне неистовый Моисей Степанович. Подходит он к нашей загонке, останавливается и не говорит, а кричит, обращаясь к колхозникам:
«Глядите, глядите, люди добрые, какими погаными руками Борин хлеб убирал, сколько он зерна с половой вытрусил, сколько янтарной пшеницы на ветер пустил!»
А народ с вилами всё подходит и подходит. Люди хмурятся, машут кулаками. Из толпы выступает рослый казак в поддёвке. Где же я его видел? Хочу и никак не могу припомнить. Ба, да ведь это же Иван Горбатенко! Значит, он вернулся?
А Горбатенко тем временем заходит вперёд и говорит станичникам;
«Граждане, не кричите, Борин тут ни при чём. Виноваты те, кто комбайн придумал, кто сотворил «железного зверя».
«Граждане-товарищи! — пытается перекричать расшумевшихся колхозников Моисей Забота. — Борина следует строго-настрого наказать», — И он приказывает, чтобы я сам собрал все колосья и зёрна, рассыпанные по полю.
А сколько их разбросано по полю!.. Считать — не сосчитать, собирать — не собрать. Ползаю по жнивью, собираю по зёрнышку. Вдруг степь куда-то исчезает, и передо мной возникает берёзовая роща, знакомая улица с почерневшими деревянными избами. А вот и отчий дом. Из ворот выходит тятя, и я бросаюсь ему навстречу.
«Что с тобой, сынок? Кто тебя обидел?» — спрашивает напуганный отец.
Показываю ему израненные руки, колени, говорю, что бежал из Шкуринской, — там надо мной хотят учинить суд. Но сочувствия, жалости на лице отца не замечаю.
«Борины, — говорит он, хмуря лоб, — даже при капиталистах плохих вещей не делали: совесть не позволяла. А уж при советской власти, при колхозах, когда работаешь на себя, нужно, сын, и подавно стараться ещё больше, И ещё скажу: на людей не обижайся — они могли бы с тобой и построже поступить. Ты ведь мог их без хлеба оставить. Не мы ли с покойной матерью тебя учили, как с хлебом должно обращаться!..»
