Александр Башлачев - Как по лезвию
Ю.: Ты призываешь вернуться к чему-то изначальному?
Б.: Я призываю вернуться, но по спирали. В нашей музыке сейчас происходит процесс, сходный с тем, что происходил в музыке западногерманской, или в музыке любой страны, не говорящей на английском языке. Те молодые люди — поляки, или венгры, или западные немцы — точно так же реагировали на рок-музыку, как и мы. Но при условии, что им было легче это делать. Среда располагала к этому, они не встречали трудностей, барьеров. Вернее, барьеры были, но только творческие. Они сталкивались только с творческими проблемами. У нас же, прежде чем добраться до творческих проблем, нужно ой-ой-ой через какую трясину продраться. И, может быть, не стоит тратить силы на то, чего мы никогда, вероятно, не достигнем. Собственно, суть пока не в формах, а в содержании. И надо просто возвратиться к содержанию. Рок тоже родился не с усилителем «Фендер» в рюкзаке. Он родился точно так же.
Ю.: Заново родиться?
Б.: Ну да. Мы еще даже не родились. То, что мы делаем, это еще не рождение, это эскизы, попытки, макеты. Эмбрионы.
Ю.: Но на пути к творчеству, о котором ты говоришь, явно возникает социальный фактор, и он нам очень сильно мешает…
Б.: Безусловно мешает. Правда, чувствуется иногда теплый ветерок, это радует, но это…
Ю.: Политика пряника и палки.
Б.: Да, политика одного пряника и пяти палок, я бы сказал.
Ю.: И этот социальный фактор ведет к вторичности, к Западу… Почему они играют Запад? Это же и социальный фактор давит.
Б.: А вот по-моему — наоборот. Фактор запретов должен натолкнуть на мысль, что не стоит. Если мы не можем делать так, как на Западе — хотя бы по формам — то и не стоит этого делать. Надо найти содержание свое, и вложить его в совершенно новые, иные формы. Как это произошло в Западной Германии — они сначала тоже стали подражать, играли на английском языке те же вещи, что и «Битлз», и «Роллинг Стоунз», и вся эта плеяда. Потом — перешли к технологии наивного перевода. То же и у нас, и это был прогрессивный шаг — технология наивного перевода, пели о том же, о чем пели за кордоном, только по-русски — пытались перевести чуть-чуть ближе, находить свои эквиваленты, что ли… Поют там о жизни в Чикаго, а мы о жизни в Чикаго петь не будем, мы будем петь о жизни в Москве. Но это все равно не то, это не жизнь в Москве, это не жизнь Москвы, не жизнь наших улиц, не жизнь наших площадей. И тем более не жизнь третьей столицы. Вот есть Ленинград, Москва, и существует третья столица — это вся Россия. И получалась не жизнь третьей столицы, а придуманная, в общем, жизнь. Но это все естественно, это все болезни роста.
Ю.: Когда ты говорил обо всех, ты одновременно говорил и о себе. Но ведь ты не можешь существовать на энергии отказа от того, что другие не нашли. Значит, ты что-то нащупал.
Б.: Это смело сказано, но мне кажется, что я пытаюсь это делать. Я хочу связать новое содержание, ветер времени, ветер сегодняшних, завтрашних, вчерашних дней… Собственно, это один ветер. И одно поле. И на этом поле я хотел бы найти свою борозду, бросить туда зерно своего представления о тех или иных вещах, происходящих вокруг меня. И чтоб зерно дало росток. Конечно, это не будет принципиально новая форма, потому что принципиально новые формы невозможно придумать. Это будет развитие прежних. Частушка и рок-н-ролл — я просто слышу, насколько они близки. Когда я слушаю Боба Дилана, я слышу в нем русскую песню, и не только русскую народную песню, а просто слышу в нем корень и вижу, что от этого корня идет. Почему негритянская музыка нам близка, мы же никогда не были в Африке… Но мы чувствуем, что это естество, что это не искусство, что это не придумано. Главное, чтобы пела душа. А там будет видно, какая твоя душа. Ты не думай о том, как это — петь, заставь петь свою душу, и все. Как бы она ни спела, это окажется верным. Если она будет брать чистые ноты, и ты не будешь ей мешать. И я не придумываю форм, тут поиск-то нерациональный, рациональный обязательно приведет в тупик.
Ю.: У тебя есть чувство отпущенного времени?
Б.: Отпущенного мне времени?
Ю.: И тебе, допустим.
Б.: Я бы сказал так. Я бы сказал, что нужно туже вязать нить времени, ту, которая связывает каждого из нас со всеми и со своим временем. Если ты ее потеряешь, то все. А, собственно, любой нечестный поступок, любая спекуляция ведет к потере.
Ю.: В чем содержание спекуляции? только поставить вопрос — «зачем?», — и все. Может оказаться, что действительно незачем. Просто незачем и пора идти домой и задуматься.
Ю.: А с чем связано у тебя это «зачем»? Б.: Совершенно с конкретным понятием. Ю.: Выговорить эту жизнь?
Б.: Нет. Жизнь так прекрасна, жизнь так велика, что ее никогда никто не выговорит.
Ю.: Но разве искусство не бесцельно?
Б.: Конечно, нет. Искусство связано с любовью. Ты должен делать то, что ты любишь. Любить то, что ты любишь в этой жизни, и об этом петь. Ты не можешь врать в любви. Любовь и ложь — несовместимые вещи. Если я люблю, я стараюсь находить те слова, которыми мне не стыдно говорить о своей любви.
Ю.: Но там, где любовь, там же и ненависть.
Б.: Ненависть — это особенная любовь. Любое чувство замешано на любви, и тот же страх… Любое чувство так или иначе представляет из себя ту или иную форму любви. Ненависть — это просто оскорбленная любовь. И нужно петь о любви, о любви к жизни… Или о нелюбви. Но факт тот, что ты готов бы полюбить, да вот, к сожалению, пока не можешь. Что-то не позволяет, совесть тебе не позволяет любить те или иные вещи, пока они находятся в том виде, в котором они находятся. Не стоит мутить воду в себе. Любовь, она может быть сколь угодно грубой, сколь угодно ненавистью, жесточайшей даже ненавистью, но это не будет жестокостью. Жестокость только тогда, когда нет выхода. Ты сколько угодно можешь ткнуть человека лицом в ту грязь, в которой он находится, вымазать его в том дерьме, в котором он сидит. Но потом ты должен вывернуть его голову вверх и показать выход, дать ему выход. И это зависит от тебя и от того, насколько он тебя поймет. Ты обязан говорить так, чтобы тебя поняли те, на кого ты собираешься повлиять. Ты обязан делать так, чтобы поняли тебя и поняли твою любовь. Ты должен заразить своей любовью людей, дать понять людям, плохим людям, что они тоже хорошие, только еще не знают об этом. Я говорю о себе, потому что я очень люблю жизнь, люблю страну, в которой живу, и не мыслю себе жизни без нее и без тех людей, которых я просто вижу. Я всех люблю на самом деле, даже тех, кого ненавижу. Едва ли я смогу изменить их своими песнями, я отдаю себе в этом отчет. Но ничего не проходит бесследно. И пусть это будет капля в море, но это будет моя капля и именно в море. То есть я ее не выпью сам. Если я брошу свое зерно, и оно даст всходы, и будет не одно зерно, а — сколько там в колосе зерен, десять, или тридцать, или пятьдесят — я считаю, что прожил не зря. Это и есть цель. Я пытаюсь, слушая свою душу, не глушить ее и петь так, как поется. И ничего не придумывать. Это моя беда, если есть цель, и не поется. Так бывает, потому что не всегда хватает таланта сочинять музыку, стихи и заниматься творчеством. Но это невероятно вредный предрассудок — связывать любовь и талант со сферой искусства. Все, что сделано без любви, не нужно жизни. Ты хочешь делать музыку, а у тебя это не получается. И тут нечего плакать. Просто надо понять, что это не твое место, и найти свое. Не знаю, где, но там, где не хватает честных людей, а честных людей не хватает везде. Если ты чувствуешь в себе любовь, ты люби и рассказывай о ней. Если ты что-то ненавидишь, а, как мы поняли, это тоже любовь, рассказывай об этом. Но честно, слушая себя, не пытаясь придумывать какие-то немыслимые образы, совершенно самопаловые культуры создавать. Жизнь есть жизнь, и она не простит тех, кто думает о ней плохо. Только тех она не простит. Жизнь свое возьмет. И поэтому мне не нужны песни, в которых я не слышу любви. Это пустые песни, даром убитое время, даром прожженная жизнь. Это называется «коптить небо», действительно сжечь себя, свою энергию, свои дрова, но сжечь их впустую. Ничего у тебя на плите не стояло, и ты просто прокоптился. Это и называется «коптить небо». А небо коптить не надо, его цвет нас пока устраивает.
