Наталья Боброва - Юрий Богатырев. Чужой среди своих
Однажды я встретил Юру на улице, и он меня буквально затащил к себе на несколько минут: «Давай зайдем!» И мы зашли. Такая же квартира, как на Манежной. Все в книгах, в рисунках, все очень тесно. Квартира в рабочем состоянии. Тогда я видел Юру в последний раз.
* * *Трудно сказать, есть ли сегодня актер, сопоставимый по масштабу с Богатыревым. Артист – это явление, существующее во времени. После того как артист уходит, остается легенда. Поэтому сейчас сравнение будет некорректным. Это будет сравнение с легендой, а не с артистом.
Мне кажется, сегодня он был бы востребован. Открывал бы свои выставки, был бы нужен злополучной антрепризе, которая ищет лица. Много работал бы на телевидении – он мог бы замечательно вести передачи…
Всем отпущен свой срок. Можно только догадываться какой.
Можно проклинать судьбу или кого-то, кто распоряжается жизнью, за то, что мало отпущено.
А можно благодарить ее за то, что Юра успел сняться в фильмах, что остались его картины, остался его голос, остались воспоминания друзей.
Слава богу, что было это. Жаль, что не было больше.
Глава 11. Крестный отец
Наркотик «Михалков» ■ Звезда с обложки ■ «Вольтер, маман и Глинка…» ■ Спасибо плоскостопию! ■ Жирный мазок ■ Штольц тоже человек ■ Благодать унижения ■ Как стать плешивым? ■ Царь или генерал? ■ Полтора метра риска ■ «Юрочка, ты великий!» ■ И кнут, и пряник ■ Герой Ренессанса
Друзьям Богатырев не раз признавался:
– У Никиты я готов сниматься всегда, и даже бесплатно…
А все потому, что Михалков стал крестным отцом Богатырева в кино. Актер самым натуральным образом «подсел на иглу» Михалкова. У него развилась творческая зависимость от талантливого режиссера… Теперь само понятие «кино» для Богатырева означало «кино Михалкова». А приглашение на любую роль в его картине становилось настоящим профессиональным праздником.
«Раба любви». Здесь для актера не нашлось большой роли. Но он с радостью отдал свой образ звезде немого экрана Владимиру Максакову (его прототип – знаменитый Владимир Максимов). Богатырев там появляется только на фото как кумир миллионов. Как сейчас бы сказали – своеобразное камео.
Вот как сам Михалков объясняет свой выбор:
– Мы уже настолько сблизились, настолько уже не могли друг без друга существовать в творчестве, что я предложил: «Юра! Там тебе играть совершенно, абсолютно нечего. Но пускай твой образ будет все время с нами – некий мифический возлюбленный Ольги Вознесенской на обложке журналов. Пусть он все время фигурирует в картине».
И он согласился присутствовать в фильме как фотоартист.
* * *Никита Сергеевич вздыхает, встает, поправляет лампадку у иконы:
– Это был наш мостик к следующей картине «Неоконченная пьеса для механического пианино», где для Юры уже просто писалась роль. И сумасшедшее удовольствие была эта работа – то, как мы искали и находили образ Войницева… Мы понимали, что Серж – это такое большое, трогательное, глупое, наивное, слабое и в то же время очень искреннее и честное существо – такой Пьер Безухов, только глупый.
Но глупость тоже бывает разная. Это была, скорее, такая звенящая ограниченность. Труднее всего играть это. Потому что Серж говорит простые банальные вещи. И в общем, людям нормальным эти мысли могут показаться естественными: «Вольтер, маман и ты… впрочем, еще и Глинка…»
Все это никак не резало ухо обывателя. Человек любит Вольтера, маман, свою жену и Глинку – чего уж тут поделаешь? Самое сложное – так сыграть, чтобы это стало смешным. И Юра делал это ювелирно, на каких-то невероятных полутонах.
Его образ родился от походки героя – это Юра предложил сам. У него было плоскостопие, поэтому ему специально делали очень большие ботинки. А еще он поджимал пальцы на ногах, поэтому его походка становилась такая… шлепающая. Он шел, как ходят плоскостопные люди, – шлепая. И как только он пошел этой походкой, все слилось в один образ: и шляпа с высокой тульей, и огромные руки, и трость, и косоворотка. Все сразу заработало…
* * *Михалков высоко ценил актерское мастерство друга:
– Юра тончайший артист. У него были потрясающие интуиция и вкус. Он точно чувствовал тонкость юмора. Он не мог играть средне: мол, это проходная сцена… Он не мог быть просто тупо органичным артистом, который очень хорошо произносит текст и все делает очень мило…
Он был по-настоящему театральным артистом – но в самом прекрасном смысле этого слова. Поэтому все его реакции, все повороты характера его героя были удивительно крупны. Но эта крупность была не театральным нажимом, а выразительным мощным мазком – как у художников «Бубнового валета», скажем. Такой жирный, сочный, очень на своем месте.
И в то же время он держал тонкость паузы. Вдруг – дрогнувший голос, вдруг – наполнившиеся слезами глаза… Это он делал просто ювелирно. И в этом отношении сегодня я не знаю такого актера. Может, только Олег Меньшиков…
* * *– Ему совсем не мешала его театральность, – размышляет Михалков. – Вообще, многое тут зависит от режиссера. Я не о себе, любимом, но, в принципе, артист это чувствует и знает, как эту «театральность» убрать…
Другой режиссер скажет: «Ну что вы так наигрываете? Давайте полегче!»
А ведь это тоже можно использовать. Надо просто не останавливать артиста, а на той же скорости пустить чуть в другую сторону. Ведь его можно напугать, остановить – и он не будет знать, что делать. А можно подкорректировать: отлично, только чуть левее возьми – и все!
Юра был как выезженный скакун. Он мог по ходу импровизировать – достаточно было из-за камеры ему шепнуть, что делать, и он мгновенно разворачивался, и это было абсолютно органично. Он был совершенно мастерский импровизатор. Хотя он, как и я, любил импровизацию хорошо подготовленную, а не просто спонтанную – оттого, что не знаешь, что делать…
* * *После «Неоконченной пьесы» был «Обломов». И все заранее знали – Штольца будет играть Богатырев. Хотя, по-моему, он хотел пробоваться и на роль Обломова. Но было много тех, кто хотел и имел право на это, в том числе и Александр Калягин. Но уже как бы априори Обломова должен был играть Олег Табаков. Это должен был делать именно он – хорошо ли это, плохо ли, молод он или стар… И он сыграл, на мой взгляд, достаточно убедительно.
Мне кажется, что Юра очень очеловечил Штольца. Он сделал из него не бездушную машину, а человека, который просто искренне не понимает, что такое русская душа. Он знает точно: то, что он предлагает, – это правильно, это хорошо. И не может заглянуть за эту границу, дальше. И в этой незыблемой убежденности Штольца, что именно так хорошо, так правильно для Обломова, Юра достиг высокой убедительности.
