Последние дни Сталина - Рубинштейн Джошуа
…Сталин пояснил, что предпринимает этот шаг в ответ на «сионистский и империалистический» заговор против Советского Союза и себя лично… По описаниям свидетелей, он говорил «как в бреду»…
После того как Сталин в общих чертах изложил план депортации… повисла мертвая тишина, а затем Лазарь Моисеевич Каганович, «единственный еврей в Президиуме», нерешительно спросил, коснется ли эта мера каждого еврея в стране. Сталин ответил, что будет проводиться «определенный отбор», после чего г-н Каганович больше не задавал вопросов… [175]
Следующим якобы выступил Вячеслав Михайлович Молотов, в то время министр иностранных дел. «Дрожащим» голосом он высказал предположение, что эта мера окажет «плачевное» влияние на мировое общественное мнение [176]. Жена г-на Молотова — еврейка. По словам France-Soir, когда Сталин собирался обрушиться с упреками на г-на Молотова, со своего места поднялся маршал [Климент] Ворошилов. Он швырнул свой партийный билет на стол и громко сказал: «Если такой шаг будет сделан, мне будет стыдно оставаться членом нашей партии, которая будет полностью опозорена!» Взбешенный Сталин в ответ якобы крикнул в лицо маршалу Ворошилову: «Товарищ Климент! Я сам решу, когда отнять у тебя право на партбилет!» [177]
После этого собрание пришло в полное замешательство, а Сталин вдруг упал на пол. Поскольку ранее наблюдавшие Сталина врачи были в тюрьме, прошло около четверти часа, прежде чем на помощь смогли вызвать других медиков [178].
В сентябре 1959 года лондонская The Times вновь вернулась к этой истории, опубликовав рассказ о беседе, которая двумя годами ранее состоялась между Хрущевым и «американским христианским социологом» доктором Джеромом Дэвисом. Хрущев рассказал Дэвису, как он и другие руководители партии, услышав о планируемой депортации, «заставили Сталина остановиться», как они «спасли» евреев от параноидальной ненависти Сталина [179].
Этот то и дело повторявшийся сценарий, в котором менялось место (Кремль или дача) и время (февраль или март) якобы имевшей место встречи, а также личность того, кто осмелился бросить Сталину вызов (Каганович или все-таки Ворошилов?), не был подтвержден никакими фактами и распространялся исключительно для того, чтобы наследники Сталина смогли дистанцироваться от его преступлений, в которых они так или иначе были замешаны [180]. В воспоминаниях, которые Хрущев надиктовал после своего отстранения от власти в 1964 году — и которые должны были послужить наиболее надежной защитой его наследия, — он ни разу не упоминает о подобном эпизоде, ни в связи с антисемитизмом Сталина, ни при описании его смерти. Группа людей, руки которых были в крови бесчисленных жертв — в ходе коллективизации, голода на Украине, чисток в армии и в самой партии, — теперь всячески подчеркивала, что они больше не могли подчиняться и нашли в себе моральные силы помешать новой волне репрессий, на этот раз против евреев. Но подобного противостояния не было, и до того дня, когда Сталин упал и потерял сознание, никто с ним не спорил. Он продолжал контролировать ситуацию, внушая им страх до самого конца [181].
Мнимый план депортации евреев долгое время связывали с запутанной историей о коллективном письме, которое должно было быть опубликовано в Правде за подписями десятков видных еврейских деятелей. Хотя и этот эпизод окутан туманом, существуют документы и личные воспоминания, проливающие некоторый свет на то, что происходило на самом деле [182].
В конце января власти стали подготавливать текст адресованного Сталину письма, которое должны были подписать видные еврейские деятели культуры и науки, а также представители военных ведомств. В число потенциальных подписантов включили даже Лазаря Кагановича [183]. К некоторым обращались индивидуально, других массово вызвали в редакцию Правды, рассчитывая, что они поставят свои подписи на месте. Текст этого письма — по крайней мере, его первоначальный вариант, который показывали людям, — впоследствии так и не был обнаружен, и те, кто упоминали о нем, могли поделиться лишь общим впечатлением от прочитанного. Но мы знаем, что письмо сильно их напугало. Поэтесса Маргарита Алигер сидела рядом с Василием Гроссманом в редакции Правды, когда они оба подписывали письмо. Гроссман был очень расстроен и бормотал, что сразу же после собрания ему нужно встретиться с Эренбургом. В интервью Алигер также вспоминала, как двое незнакомых ей работников культуры встали и начали громко протестовать против письма, отказываясь ставить свои подписи [184].
К Илье Эренбургу нашли другой подход. В своих воспоминаниях он мог лишь намекать на то, что ему пришлось пережить, оставив короткий и загадочный рассказ о событиях того февраля:
События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению в печати одного коллективного письма. К счастью, затея, воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того, что хотел. Конечно, эта история — глава моей биографии, но я считаю, что не настало время об этом говорить [185].
В разговоре со своим другом, московским художником Борисом Биргером, Эренбург раскрыл множество подробностей, касающихся этого эпизода [186]. Кремль поручил сбор подписей двум широко известным в Москве деятелям еврейской национальности — историку и академику Исааку Минцу и сотруднику редакции ТАСС Якову Хавинсону, известному под псевдонимом М. Маринин. Примерно через две недели после объявления о раскрытии заговора врачей они приехали к Эренбургу на его подмосковную дачу и стали уговаривать подписать коллективное письмо, которое должно было появиться на страницах Правды. Однако Эренбург отказался ставить свою подпись и выставил их вон. В тот момент Эренбургу показалось, что они прибыли к нему по собственной инициативе.
Еще одного писателя, Вениамина Каверина, вызвали в редакцию Правды. Когда Хавинсон показал ему письмо, Каверин спросил, подписал ли его Эренбург. Ему ответили, что с Эренбургом все согласовано и он подпишет. Каверин не поверил Хавинсону. Он объяснил, что ему нужно подумать, после чего вышел из здания Правды и направился прямо к Эренбургу домой. Эренбург подтвердил, что ничего не подписывал и что разговор с Минцем и Хавинсоном был «предварительный». Что касается подписи, он посоветовал поступать «так, как вы сочтете нужным». В конце концов Каверин оказался одним из немногих, кто не стал подписывать письмо [187].
Но Минц и Хавинсон еще не закончили с Эренбургом. Ближе к концу месяца они приехали к нему в квартиру на улице Горького в центре Москвы. Эренбург вновь отказался ставить свою подпись, сказав им, что это может «принести вред» стране. Затем он предложил несколько редакторских поправок, призванных смягчить тон письма и создать впечатление, что, какие бы планы ни обсуждались, они не коснутся всех евреев без разбора. Минц и Хавинсон привезли поправки Эренбурга Маленкову, а тот показал их Сталину. Диктатор одобрил изменения, и в результате появился еще один вариант письма. Но вопрос о подписании письма самим Эренбургом оставался открытым. Маленков приказал Минцу и Хавинсону получить его подпись.
