Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна
По совести сказать, где-то в подсознании порывается всплыть вопрос — а не предпочел бы я, чтобы Валя написал некролог мне? Я гоню его от себя, понимая его неуместность, даже кощунственность (хотя — почему?). 23 апреля 1998 года.
Борис Владимирович сказал в эти дни одному из своих издателей:
— Теперь совсем некому почитать стихи и не с кем поговорить о русской литературе.
В начале 70-х годов Борю пригласили на прощальную встречу с Наумом Коржавиным, который уезжал в эмиграцию. Собирались у Бориса Балтера в новом, недавно купленном доме в Малеевке, который мы еще не видели.
Борис Исаакович Балтер бывал у нас в Комаровке, хотя и нечасто. Один из таких визитов, в 1972 году, запомнился потому, что по случайному совпадению оказался днем рождения моего сына. Балтер и Бенедикт Михайлович Сарнов приехали вместе. Удивительно солнечный день. Мы обедали на террасе. В саду цвела сирень, что для 19 мая неожиданно рано. Балтер поделился с нами строительными проблемами, посетовал, что не может достать пакли. Боря с удовольствием выручил друга, отдав мешок пакли, оставшейся от нашего ремонта. Гости увезли по большому букету сирени…
И вот мы едем к Балтеру в Малеевку прощаться с Наумом Коржавиным. А я — сначала знакомиться, хотя у меня было такое ощущение, что мы уже знакомы, — так много слышала о нем от Бориса, от Вали Берестова, которые называли его не иначе, как Эммочка Мандель или, уж совсем по-свойски, — Эмка. Знала строчки его стихов. («А кони все скачут и скачут, а избы горят и горят…» Или: «Высшая верность поэта — верность себе самому!») Знала, что все в него влюбляются. И женщины, и мужчины.
У Вали Берестова, умевшего удивительно точно пародировать, был устный рассказ об одном народном поэте, который не мог без умиления говорить об Эммочке. Народному поэту нравилось в Эммочке все. Я, не надеясь на память, приведу лишь пару фраз. Валечка эту сценку делал блестяще.
Расплываясь в нежной улыбке, поэт говорил: «Мой сын… он джигит… он скачет на коне… когда… он… увидел… Эммочку… он… сказал: какой… смешной… дядя…»
Кто-то из знакомых заболел, и народный поэт, узнав, чем, сказал со слезами умиления: «У… Эммочки… тоже… была… грыжа…»
Знала и любимое ругательство Эммочки — «подонок», тоже со слов Вали.
Борис Балтер перестроил свой дом на модный манер, сняв все перегородки, так что уединиться можно было только в кухне. Как-то так получилось, что мы с Эммой оказались вдвоем именно на кухне и, сидя за маленьким столом, беседовали. Я, конечно, не став исключением, сразу влюбилась в этого «смешного дядю». Ничего смешного в нем, конечно, не было, просто детская улыбка в сочетании с ярким умом и дарованием производила чарующее впечатление. Русский интеллигент, вынужденный (как мы тогда думали, навсегда) покинуть родину. Вот таким я его и запомнила.
Однако судьба свела нас на чужбине, кажется, дважды. Один раз — в Париже. Год 1983-й. Мы с Борей были там два месяца. Уже не помню, как Борис и Эммочка сговорились увидеться, но свидание состоялось. Про мужчин — не говорю, они старые знакомые, но ведь я знала его всего один день, а встретились словно родные.
Наум Коржавин навестил нас в Комаровке весной 2000 года.
И снова, несмотря на годы, которые никого из нас не украсили, я не могу наглядеться на Эммочку. Мужчины беседуют на разные умные темы, читают друг другу стихи, а я сижу, подпершись, и не свожу с Эммочки глаз. Хочется кормить его, ухаживать за ним, подкладывать особенно вкусный кусочек. Поэты обменялись поэтическими сборниками. Борис подарил свои «Заходерзости», Наум Коржавин — «Время дано», сборник стихов и поэм с посвящением, написанным словно бы детским почерком:
«Дорогому Боре Заходеру с любовью и восхищением.
И Галочке — с подобными же чувствами.
Н. Коржавин. 20 апреля 2000 г. Москва (и Комаровка)».
Сохранились фотографии этого дня.
Вечером, вспоминая визит, я задала мужу вопрос: «Боря, скажи мне, в чем тайна обаяния Эммочки? Ну, допустим, тогда, четверть с лишним века назад, мы были молоды, он мог мне понравиться как мужчина, но теперь, постаревший, почти слепой, с палочкой, почему он мне все так же нравится?»
Боря на секунду задумался и ответил: «Ты любишь детей, ты вечная мальчишница, — так вот, Эммочка — ребенок. Даже и не ребенок — он эмбрион».
Входя в нашу гостиную, Боря как-то особенно внимательно присматривался к тому углу, где недавно была печка. «Здесь должен стоять рояль», — сказал он однажды. Я, по правде говоря, тоже присматривалась к этому местечку, представляя именно здесь уютный мягкий уголок с диваном и креслами. Однако, приняв решение, Борис никогда не откладывал его исполнение. Он тут же поехал в комиссионный магазин и отыскал «нечто», как и при покупке дома, — с двумя «не»: недорогой и неплохой. Это была первая крупная покупка в дом. В тот же день рояль — очень старый «Беккер» на толстых ножках, который стоил всего 80 рублей, — занял свое достойное место в гостиной. (Столь малая цена рояля объяснялась очень большим его размером.) А я навсегда рассталась с мечтой о мягком уютном уголке в гостиной. Кстати, вскоре произошла покупка старинного письменного стола из красного дерева, правда, уже за 83 рубля. (И опять же — небольшая цена объяснялась большим размером.)
Настройщик привел рояль в порядок, похвалил инструмент, и Борис с наслаждением прикоснулся к клавишам.
Оказалось, Боря хорошо играет. Как почти всякий ребенок из интеллигентной семьи, он получил домашнее музыкальное образование. Единственное, что помешало ему стать настоящим музыкантом, — слишком восторженное отношение преподавательницы музыки к его способностям, чего она не сумела скрыть от мальчика.
А он, посчитав, что с него достаточно способностей, перестал серьезно относиться к музыкальным урокам.
Среди скромного приданого мужа была целая кипа нот: три тома фортепьянных сонат Бетховена; шесть томов Шопена — прелюдии, экспромты, ноктюрны, полонезы, вальсы и мазурки; пара томов Баха, Григ и другие композиторы. Чаще всего он играл Шопена и Бетховена.
Помнится, в то лето (это был 1969 год), когда наш друг Берестов покупал дачу, да и позднее, приезжали известные пианисты Елена Сорокина и Александр Бахчиев (Лиля и Алик, как их называли в домашнем кругу).
Однажды они приехали сразу после своего концерта, и, чтобы отдохнуть, Алик попросил дать ему домашнюю обувь. Я предложила настоящие лапти, и он надел их не без удовольствия. Алик в смокинге и лаптях и Лиля в вечернем платье в четыре руки исполнили фантазию Шуберта фа минор, которую они недавно подготовили и которая, как прокомментировала Лиля, долгое время не вызывала у исполнителей и публики должного интереса. Это был незабываемый концерт. За роялем — красивая пара. Открытое окно в сад, аромат сирени, соловей, возбужденный музыкой, пытающийся соперничать с пианистами (а может, и наоборот)…
…Удивительно, как жизнь закольцовывает события.
Когда я описывала последний эпизод, тщетно пытаясь вспомнить название музыкального произведения Шуберта, то собралась позвонить Бахчиевым, чтобы напомнили. Именно в этот момент раздался звонок: Лиля пригласила меня на концерт 29 марта 2002 года в музей имени М. И. Глинки, где они будут исполнять ту самую фа-минорную фантазию Шуберта, прозвучавшую в нашем доме 33 года назад.
И вот я — теперь одна — слушаю эту прекрасную, удивительную музыку. За роялем все тот же (даже, может быть, в более элегантном возрасте) «золотой дуэт». Только Алик не в лаптях…
И теперь я иначе воспринимаю эту прощальную музыку — завещание молодого Шуберта, умершего в 31 год. Музыкальный роман. Мне неловко, но слезы катятся неудержимо. Передо мной проходит чужая жизнь, но она и Борина, и моя — одновременно. Жизнь еще живого человека…
