Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта
Эльза. Чьи это стихи?
Маяковский. Ага! Нравится? То-то! А это…
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было, было в Одессе.
«Приду в четыре», — сказала Мария.
Восемь. Девять. Десять.
Вот и вечер в ночную жуть
ушел от окон, хмурый, декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина стонет, корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
Спрятать в мягкое, женское…
Эльза. И это ваше?
Маяковский. Мое.
Эльза. А как название?
Маяковский. Я хотел — «Тринадцатый апостол». Пошел в цензуру. Они спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал — нет, ни в коем случае, это меня никак не устраивает.
Эльза. Володя, но как же это у вас получается — столько лирики и столько грубости — и все это ваше, и все это вы…
Маяковский. Вот-вот, и они про то же. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите — буду самым нежным, не мужчина — а облако в штанах». Так и оставил: «Облако в штанах».
Эльза. Читали кому-нибудь?
Маяковский. А как же! Горькому, например. Обплакал весь жилет. Впрочем, Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Жилет храню. Могу уступить кому-нибудь для провинциального музея.
Эльза. Спасибо вам.
Маяковский. За что?
Эльза. За облегчение всем нам, страждущим… С этого момента и навсегда я стала ярой пропагадисткой творчества Маяковского. Стихи объяснили все.
4
Лиля. Эльза, я тебя не понимаю. Твой Маяковский…
Эльза. Ты слышала его?
Лиля. И слышала, и видела. На юбилее Бальмонта в «Бродячей собаке». Снова скандал. У футуристов, говорят, ни одно выступление не обходится без сломанных стульев и городового.
Эльза. Ты слышала его стихи?
Лиля. При чем здесь стихи? Он опасный футурист, а ты остаешься с ним наедине…
Эльза. Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь!
Лиля. И знать не хочу! Эти его ночные одиссеи, эти карты и бесконечные проигрыши… Куда вы ездили сегодня утром?
Эльза. Катались в Сокольники.
Лиля. Я надеюсь, на извозчике?
Эльза. На трамвае.
Лиля. Что?!
Эльза. Но ведь он вчера проигрался…
Лиля. Спустя месяц Маяковский появился у нас с Осипом в Петрограде. И с порога:
Маяковский. Вы обязаны послушать мои стихи.
Лиля. Володя, я не врач, а ваши стихи — не бронхи.
Маяковский. Тогда почитайте сами. Вот эти. Вы должны.
Лиля. Но почему?
Маяковский. Потому что они самые лучшие! Вы не понимаете, — они гениальны, ничего лучшего сейчас нет, ну, разве что, — Ахматова… Нет, вы не прочтете их правильно.
Лиля. Я попробую. Эти?
По черным улицам белые матери
Судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
Ах, закройте, закройте глаза газет!»
Письмо. Мама, громче! Дым. Дым. Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите — весь воздух вымощен
громыхющим под ядрами камнем!
М-а-а-ама! Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго, кургузый, шершавый,
и вдруг, — надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали: «Убит, дорогой, дорогой мой!»
И глаз новолуния страшно косится
На мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.
А ветер кричит, безногий, безрукий:
«Неправда, я еще могу-с -
хе! — выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!»
Звонок. Что вы, мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
«Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма!
Ах, закройте, закройте глаза газет!
Маяковский. Вы правильно прочитали. Нравится?
Лиля. Не очень. Не пойму.
Маяковский. Ничего. Вы поймете. Позже.
Эльза. В июле умер отец. Лиля приехала на похороны в Москву. И, не смотря ни на что, мы говорили о Маяковском. Потом пришел и он сам.
Маяковский. Лиля, вы катастрофически похудели.
Лиля. Эльза, только не проси его читать…
Эльза. Володя, можно вас попросить почитать свои стихи?
Маяковский. Сейчас не буду. Да Лиля и сама хорошо читает. Я лучше подарю свою книгу. А можно «Облако» посвятить вам?.. Вот: «Лиле Юрьевне Брик».
Эльза. Я думаю, в этот вечер уже наметились судьбы всех действующих лид. Брики безвозвратно полюбили стихи Маяковского. Маяковский безвозвратно полюбил Лилю… После смерти отца я поступила на Архитектурные курсы. 15,16,17 годы… Встречи с Володей в Москве, Петрограде. И наша с ним короткая переписка.
…Люблю тебя очень. Жду с нетерпением. Ты меня не разлюбил? Ты был такой тихий на вокзале… Целую тебя, родненький, крепко-крепко!
Маяковский. Милый Элик! И рад бы не ответить на твое письмо, да разве на такое нежное не ответишь? Пока приехать в Москву не могу, — приходится на время отложить свое непреклонное желание повесить тебя за твою мрачность. Единственное, что тебя может спасти, это скорее приехать самой и лично вымолить у меня прощение. Элик, правда, собирайся скорее! Я курю. Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность. Прости за несколько застенчивый тон письма, это первое в моей жизни лирическое послание. Отвечай сразу и даже, если можешь, несколькими письмами, — я разлакомился. Целую тебя раза два-три. Любящий тебя всегда дядя Володя.
Эльза. А ты мне еще напишешь? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю. Но я все-таки вряд ли приеду. Мне сейчас хочется побыть одной.
Маяковский. Милостивая госпожа Эльза Юрьевна! Ваше отвратительное письмо я, к сожалению, получил. Что за гадости вы пишете! Судите сами: вывели человека на нежность, а потом: «Я не приеду». Если вы на мои письма будете отвечать через десять лет по получении оных, то я буду на ваши — через 20. Сим письмом предлагаю вам или вовсе прекратить мне присылку ваших ужасных писем, или немедленно оправдаться по адресу: Петроград, Надеждинская, 52, кв. 9. Готовый к услугам — Владамир Маяковский. А с поцелуями — твой дядя Володя.
