Анатолий Вишневский - Перехваченные письма
В октябре начался наш отход. Мы не сразу пошли на юг, некоторое время продолжали лавировать по селам и сахарным заводам, все больше удаляясь от Десны. Начальство уверяло, что мы заманиваем неприятеля в мышеловку. Мы не особенно этому верили, но мало интересовались направлением, куда нас двигают. Диди настроился на Лондон. У Андрея, который даже солдатам теперь не стеснялся говорить, что главным врагом он считает не Красную Армию, а нейтральных обывателей, был другой план. Он мечтал засесть в Крыму, превратить Крым в крепость, где оставить только военное население; всех стариков, женщин и детей нужно ликвидировать (хотя бы выслать в Болгарию, милостиво соглашался он), а мы будем совершать военные набеги на Украину и возвращаться в нашу цитадель, как в старину делали ханы. Наша военная республика явится ячейкой, прототипом для государства будущего. Наш лозунг будет «организация и дисциплина». Достигнув сорока или пятидесяти лет, все, или во всяком случае начальники, обязаны будут постригаться в монахи. Мне этот план понравился — климат и горы Крыма прельщали меня больше, чем то, что нас тогда окружало.
* * *Дни теперь стояли ненастные, холодные, короткие… Под низкими тучами, обвеянные всеми ветрами, в полумраке из дождя, тумана и раннего вечера, похожие на французов, бегущих из Москвы, мы вступаем на мощеную улицу уездного города. Нам отводится помещение у местных нотаблей: плюшевые кресла, зеленые портьеры. Хотя мы отступаем, а завтра сюда придут большевики, хозяева имеют гражданское мужество подчеркнуть нам свою симпатию. Сперва мы все очень нравимся хозяевам, особенно Андрей. Как всегда выходит у него с людьми, с которыми он только что познакомился, он сразу всех очаровывает. Первое впечатление от него самое лучшее: какой красивый, милый, симпатичный молодой человек, с открытым лицом и обращением, немного может быть чересчур застенчивый, немного не русского склада, но какой внимательный и предупредительный. Вот бы Маше такого жениха. Но мы с Диди заранее знаем, что очень скоро их постигнет горькое разочарование.
За ужином нас стараются занять разговором, подлаживаясь под наш военный менталитет. В жизни хозяев уже встречались военные: местный исправник и их собственный племянник, прапорщик-артиллерист. Нас издалека стараются расспросить о боевых подвигах, но мы как-то странно отмалчиваемся, и вот Андрей заводит, шутки ради, разговор на политические темы. Хозяин — харьковский профессор — осторожно и пространно, с оговорками, умолчаниями объясняет, что хотя он как ученый всегда был вне политики, но все же считает, что единственное спасение для России было бы в Учредительном собрании. Он добавляет еще, на всякий случай, что теперь, после всех потрясений, он все больше склоняется в сторону монархии.
— А по-моему, — говорит Андрей, — система Советов много практичнее.
Профессор озадачен, пугается, смотрит на жену, которая торопится заявить, что он, в сущности, всегда держался в стороне от политики. Потом, вызванный Андреем, он говорит еще что-то, но опять неудачно, и так несколько раз. Кончается тем, что Андрей входит во вкус:
— Какой же вы профессор, если не знаете, как начинается Шестопсалмие! — орет он. — И как вы смеете мне тыкать вашими Штраусом и Ренаном! Извольте читать Данте, милздарь. Или хотя бы Константина Леонтьева, если то вы окончательно не способны понимать. И выучить наизусть! Через неделю я вернусь и вас проэкзаменую. Поняли?
— Понимаю, — говорит профессор.
Андрей долго после не может успокоиться:
— Какая сволочь. Как они все отвратительны. Как я хотел бы высечь всех наших соотечественников… И чтобы у всех их была общая жопа, чтобы сразу можно было всыпать всем по 125 шомполов… Все до одного — самые хамские материалисты и подлецы… А твой Диди, ты думаешь он в Бога верит?
В Харьковской губернии неожиданно наступила зима. Раз после длинного перехода, часов в 5 вечера (а в этот час уже стояла темная ночь) мы расположились в каком-то городе. В столовой звенели тарелки, готовился ужин. В плюшевой гостиной Андрей играл на рояле Вагнера, приводя в умиление хозяев. Я просматривал Ростовскую газету (при подобных обстоятельствах в одной из таких газет я прочел о смерти Розанова в Троице-Сергиевой лавре). Вдруг загремела за окном суматоха тревоги. Не прощаясь с хозяевами, мы выбегаем на улицу, и через несколько минут дивизион вытягивается к южной заставе. За то короткое время, что мы провели под крышей, выпал снег, чистый, рыхлый и замел колеи дорог и присохшую грязь. Местному жителю велено показывать нам путь, но не по главной дороге, которая уже отрезана противником, а через леса и овраги.
Начался памятный для нас переход. Тихий снег сыпал, не переставая, ровно, упорно. Сперва казалось не так холодно. Колонна продвигалась совсем медленно, чтобы не отставали повозки и пушка Гочкиса, которую на руках приходилось переносить через канавы. Мы перешли много ручьев, черневших на дне оврагов между свежими сугробами. Почти ни у кого не было зимнего обмундирования. Солдаты постарше иногда бежали перед лошадьми, чтобы не отморозить ног; молодые дремали на седлах. Прошло два часа, еще час, еще. Я застыл от холода и утомления. Казалось, что лошадь все время пятится назад, а деревья по обе стороны шагают вперед, уходят куда-то двойным рядом, спускаются в лощины, поднимаются по белым скатам. Наконец, когда никто уже не надеялся на окончание перехода, вошли в лесной поселок и завалились спать под первыми попавшимися навесами.
Утро ослепило нас солнечным блеском на белой поляне. Поселок со всех сторон окружали осыпанные инеем деревья. Диди осведомился, как я себя чувствую, и, узнав, что отлично, послал со взводом в разъезд. Поболтавшись по окрестным лесным хуторам, я вернулся к полудню на нашу стоянку и узнал важную новость. Диди вызвал меня и объявил следующее: во время вчерашнего перехода около половины состава эскадрона отморозило ноги, руки, уши; всех их нужно лечить, и на долгое время они выходят из строя. То же самое произошло во втором эскадроне. Продолжать оставаться с таким уменьшенным дивизионом всем офицерам не имеет смысла. Поэтому, с одобрения полкового командира, он с Андреем, забрав обмороженных людей, уезжают сегодня поездом в Крым, где будут формировать новый эскадрон, для весны; а я назначен командиром над остающимися и, наверное, хорошо справлюсь с моей задачей, так как я теперь освоился с военной службой и имею достаточно авторитета над солдатами.
За несколько минут перед этим разговором, стоя на крыльце, я слышал, как Диди говорил Никифору Андреевичу, заканчивая фразу и умышленно громко, чтобы дошло до меня: «Секите кого хотите, я теперь не вмешиваюсь. Обратитесь к корнету Рихтеру». Я не понял, что это значило, теперь все объяснилось. Я вышел к Никифору, который стал рассказывать, с непривычной почтительностью глядя мне в глаза, что он решил одеть остающихся солдат в полушубки, взятые по одному или два с каждого двора, что мужики как будто не слишком бунтуют, но есть одна абсолютно вредная баба, которая агитирует против нас, и если ей всыпать шомполов, все пройдет гладко, а то люди совсем приуныли без зимнего обмундирования. Пока он говорил на своем особом языке бывалого вахмистра, видавшего над собой многих офицеров, употребляя специально вахмистрские термины, давая мне понять, что на меня рассчитывают больше, чем на уставшего прежнего командира, что на меня солдаты особенно надеялись и только и ждали, что я их возглавлю, — пока он говорил это, я почувствовал, как сладкая отрава «власти и деятельной энергии» впервые в жизни стала просачиваться в мою душу. Мне в первый раз откровенно льстили — и кто: старый вахмистр, который раньше почти не обращал на меня внимания. Я не совсем ему верил, и все-таки было приятно: меня любят, на меня надеются. Отлично. Я приму власть. Покажу всем, и Диди, что я не только умею рисовать акварелью и читать наизусть стихи. И я сказал, сам удивляясь, как отрывисто, по-начальнически, вылепились эти слова: — Соберите мужиков перед волостным правлением, пришлите мне доложить.
