Готфрид Леске - Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941
И тут вдруг всю машину ужасно затрясло. Как землетрясение. Нас буквально повыбрасывало со своих мест. Самолет начал заваливаться. Очевидно, второй мотор тоже вышел из строя. Было такое впечатление, что он вообще разваливается на куски.
Нас долго учили этому в Гатове. Мы множество раз проползали через самолет и прыгали на соломенный мат. А теперь все по-настоящему. Нужно прыгать, и мы должны выйти как можно быстрее. Каждый член экипажа занимает место, с которого ему положено прыгать. И мы прыгаем. Все заняло около десяти секунд. Когда я оттолкнулся, в машине оставался только обер-лейтенант.
Оказалось, я вышел в последний момент. Секунд через десять или двенадцать — я только что выдернул кольцо — я увидел длинные языки пламени из левого мотора. Машина перевернулась на спину и пошла вниз. Я смотрел ей вслед, пока ее было видно. Правда, я не видел, куда она упала, — она пропала из вида в облаках.
Спускаюсь очень медленно. Кругом кромешная тьма. Какой же я дурак, что не имел привычки брать с собой сигнальные ракетницы. А кричать в этой пустоте совершенно бесполезно, все потонет в ветре. Но у Зольнера всегда с собой ракетницы. И у обер-лейтенанта тоже. Почему же они не стреляют?
Я заметно скольжу горизонтально. Видимо, довольно сильный ветер. Постоянно оглядываюсь по сторонам, хочу выяснить, куда приземлюсь. С удивлением отмечаю про себя, что мой интерес того же рода, что у зрителя в кинозале, которому интересно, что дальше случится с героем. Просто интересно. Я как-то не чувствую, что все это происходит со мной.
Некоторое время спустя замечаю, что падаю в море, берега нигде не видно. Погрузился довольно глубоко, наши парашюты маленькие, и потому скорость спуска очень высокая. Но меня тут же выдернуло на поверхность и потащило по воде. Это парашют сработал как парус.
Долго возился с ножом и парашютными стропами, пока не освободился от подвески. Потом вспомнил, что я забыл выбросить цветовой мешок. Это вообще-то очень плохо. Теперь меня точно никто не заметит в ночной темноте. Спасательный жилет устойчиво держит меня на поверхности. Время от времени ложусь на живот, потом переворачиваюсь на спину. Сапоги сбросил. Стали тяжелые, как из свинца.
Два раза мне показалось, что вижу луч прожектора. Оба раза начинал плыть в ту сторону, и оба раза свет исчезал через несколько секунд. Скорее всего, мне просто показалось.
Но, честное слово, отчаянию я не поддался. Я понятия не имел, где нахожусь, и в общем понимал, что на этот раз у меня очень мало шансов. Но тогда это меня как-то не слишком сильно волновало. Или я просто не хотел об этом думать.
А о чем я думал? Вспоминаю сейчас, что я думал о специальных больших буях, которые люфтваффе расставило по всему Каналу. Нам много рассказывали о них, так что мы знаем их устройство и даже видели фотографии. Я как сейчас вижу эти картинки у себя перед глазами. Вижу маленькую железную дверь с красным крестом. Ты забираешься по трапу внутрь буя, и там есть каюта, а в каюте кровати с постелью и сухая одежда, шнапс и кое-что поесть, полотенца, сигареты и маленькая рация передать сигнал бедствия. Наверное, нет ничего удивительного, что я вспоминал об этих буях каждую минуту. Я где-то читал, что умирающий от жажды посреди пустыни человек видит перед собой воду.
Я, видимо, плавал несколько часов. Иногда мне казалось, что я засыпаю. Но я не спал. Два раза меня вырвало, а потом ужасной судорогой свело правую ногу.
Это все, что я помню. Мне потом рассказали, что меня нашли на берегу, я был в сознании и смог сказать, кто я такой и из какой части. Но я этого совершенно не помню. Я очнулся на кушетке в амбулатории, мы ехали на нашу базу, и осталось всего несколько километров. За исключением простуды, которая, как мне казалось, у меня начиналась, я чувствовал себя вполне нормально. Это, пожалуй, все. Я слышал, что об этом говорили другие, — это чудо, что меня нашли и что я выжил, и они, я думаю, правы. Не знаю почему, но я не чувствую себя так, будто со мной произошло чудо.
Все вокруг говорят мне, что мои товарищи; вполне возможно, тоже спаслись. Может быть, они доплыли до буя, может, их подобрало какое-нибудь наше судно, а может быть, отнесло к английскому побережью Канала. Конечно, нельзя сейчас говорить о них как о погибших, надо подождать несколько дней. Может быть, с ребятами все хорошо. Но я просто не в состоянии заставить себя верить в это.
3–4 сентября 1940 г
Гвинейские свиньи
Сейчас у меня масса времени, гораздо больше, чем раньше, так что я решил вернуться к кое-каким вещам, которые давно хотел записать в дневник. Особенно интересной мне кажется история с теми господами из «Леркюхе»[26]. Но начну с начала.
Несколько недель назад к нам нагрянули пять или шесть солидных пожилых мужчин. Все они медицинские профессора из мюнхенской лаборатории по питанию. Им, как оказалось, там, в Мюнхене, откуда-то стало известно, что мы, летчики, перед полетом не прочь подкрепиться хорошим куском жареного или копченого мяса. Я бы подтвердил им это со всей уверенностью. Для них оказалось новостью, что после этой небольшой добавки, кстати сказать, не входящей в наш обычный рацион, мы особенно хорошо чувствуем себя в полете и не так быстро устаем. Очевидно, эта информация заставила их призадуматься. Потому что до этого они придерживались той теории, что мясо в большей степени способствует наступлению усталости, нежели препятствует ей. Надо отдать должное нашим профессорам: они не цеплялись любой ценой за свои теории, а решили опереться на экспериментальные данные; Результат: они решают сами выехать на фронт и на месте провести все необходимые эксперименты. Это, конечно, чистая случайность, что они выбрали именно нашу базу; с таким же успехом они могли попасть в любую другую авиационную часть.
Так что в один прекрасный день эти господа из Мюнхена прибыли к нам и начали ставить на нас эксперименты. Они отобрали двадцать летчиков — слава богу, я не попал в их число. С первым десятком они оставили все как есть. А вторые десять получали по два фунта мяса дополнительно к пайку каждый день в течение недели. Не важно, хотели или нет, они должны были его съедать. Хотя, само собой разумеется, они особо не возражали, за исключением одного механика, который пытался протестовать. Ему, правда, это не помогло. По прошествии недели профессора начали извлекать из этих двадцати несчастных всю необходимую им информацию. Им мерили температуру и кровяное давление до и после полета. Сажали в затемненную комнату и задавали массу вопросов. Их заставляли читать буквы на расстоянии — точно так, как это делают у окулиста. Им даже не позволяли гулять, особенно после тяжелого полета. Они ходили вокруг них с чрезвычайно серьезными лицами, с какими-то таблицами и толстыми тетрадями и постоянно что-то записывали. Потом они сопоставляли записи, потом совещались несколько часов, а потом что-то опять долго писали.
