Готфрид Леске - Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941
Правда, чертовски смешно.
Потом мы сели, выпили с актерами. Странные люди актеры. Я не то чтобы второй Клаппрот, но уверен, что у актеров не все в порядке с головой. В обычной жизни они говорят так, будто все еще на сцене.
Актер, который играл художника Кислинга — довольно молодой еще парень, — постоянно жаловался. Говорит, подавал прошение в люфтваффе, но его не взяли. Он до сих пор этим очень расстроен. Полагает, что это ниже его достоинства — играть на сцене, тогда как он мог бы, как он сказал, «летать на Англию и сбивать „харрикейны“». Он искренне полагает, что это проще простого. Честно говоря, особого желания продолжать разговор в такой компании не было, но просто так уйти тоже было нельзя.
Успокоился он только тогда, когда мы все разом стали его убеждать, как замечательно он сегодня играл и какую гигантски важную работу он делает, потому что только благодаря ей держится моральный дух солдат… Он был явно польщен, а потом вдруг вынул почтовые открытки со своей фотографией и автографом и начал нам раздавать, хотя мы его об этом не просили. Во всяком случае, я не просил.
Когда мы прощались, он опять помрачнел. Как это ужасно, говорит, что их театр называется армейским. Вот если бы он назывался фронтовым театром, то это звучало бы значительно лучше.
Вскоре нам волей-неволей пришлось попрощаться — они отбывали той же ночью. Вся труппа погрузилась в один большой автобус. Они направлялись за сотню километров отсюда, где у них спектакль завтра утром. Жизнь действительно не слишком легкая. Особенно для женщин — они выглядели смертельно уставшими. А та девушка, которая вышла замуж за Кислинга — я имею в виду, конечно, в спектакле, — оказалась не такой уж красивой. Да и вовсе не такой молодой, как казалась на сцене.
Последние несколько недель летаем в основном ночью. Обычно мы собираемся в инструкторской в час ночи. Вот что странно: когда бы ты ни лег перед тем, никогда не высыпаешься к часу ночи. Главный определяет нам полетные цели, а также дает указания по поводу навигации и связи. Подготовка к ночному полету в целом более тщательная, чем к дневному. Обычно сам Главный появляется на поле, отзывает некоторых из нас в сторону на несколько слов и дает последние советы.
Потом он ждет, когда мы все взлетим, садится в свой самолет и следует за нами. Мы его называем маячком[24].
2 сентября 1940 г
Нейтральные воды
В столовой все со мной очень предупредительны. Спасибо, конечно. Все делают такой вид, будто ничего не произошло. Меллер и двое других ребят подсели ко мне за стол, а потом подходили другие, здоровались и заводили какой-нибудь разговор. Как будто в самом деле ничего не произошло.
Никто ни о чем не спрашивал, даже намеком. Время от времени я пытался что-то сказать о своих товарищах. Я был просто не в состоянии молчать о них. Я так с ними сжился за это время, что, о чем бы ни думал, я сразу же вспоминал о них. Но другие изо всех сил делали такой вид, будто ничего об этом не слышали. Все упорно переводили разговор на другую тему. Просто не давали мне говорить о моих товарищах.
Я это знаю: тема смерти здесь под запретом. Это первая заповедь летчиков. Но одно дело, если ты отвлеченно знаешь о чем-то, что это случается по сто раз на день, и совсем другое дело — столкнуться с этим лицом к лицу. Я никогда не думал, что так тяжело не говорить о том, о чем хочешь сказать. Бедные мои ребята. Я беспрерывно думаю только о них.
Мне казалось, доклад в кабинете Главного никогда не кончится. А они все задавали и задавали вопросы. Они снова и снова возвращались к одним и тем же деталям, которые я уже объяснил десятки раз. Но мне нечего роптать. Они должны составить исчерпывающий отчет, а я должен его подписать.
Когда наконец вышел на воздух, я решил, что надо бы отвлечься на что-нибудь и бросить думать обо всем этом. Но я не смог. Как-то так получалось помимо моей воли, что я постоянно думал и говорил только об этом. Может быть, мне будет легче, если я кому-нибудь об этом напишу. Может быть, Эльзе. Или Роберту[25]. Роберт поймет. Я бы многое дал, чтобы быть сейчас с ним. Так, наверное, бывает всегда. Всегда остаешься один, когда тебе позарез нужен хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить. Вода. Вода все время стоит у меня перед глазами. Никогда не думал, что она такая соленая. Точнее, я это хорошо знал, но почему-то забыл.
Как это началось? Я не могу вспомнить начало, наверное, потому, что никакого начала не было. Мы были в самой гуще зенитного огня, совершенно ничего необычного, так бывало очень часто. Может быть, это и есть причина. Может быть, я слишком к этому привык и потерял бдительность.
А может быть, и было что-то особенное в тот раз. Скорее всего. И эти томми стреляли именно в нас. Средние и тяжелые зенитки. Уйти от прожекторов было некуда. Но все это уже было множество раз. С каждым разом томми становятся все лучше. У них навалом практических занятий.
В первый раз, конечно, в этом мало приятного. В первый раз очень даже не по себе, когда ты сидишь в машине и у тебя перед глазами шныряют желтые нити прожекторов, а ты даже не знаешь, захватили тебя или нет. Но привыкаешь ко всему. А со временем появляется уверенность, что с тобой ничего не может случиться.
Однако случается. В нас попали. Томми все-таки нас достали. Почти в ту же секунду другое попадание, зазвенел зуммер тревоги. Тут же погасла приборная доска. Компас закрутился как сумасшедший, отключилась радиостанция. Это означает, что вышло из строя все электрооборудование.
Оставалось только одно. Надо было во что бы то ни стало выйти из зоны действия зениток, и как можно быстрее. Я вилял, пикировал, брал резко вверх, и наконец я вышел. Все это заняло несколько секунд. А показалось намного дольше.
«Хорошо», — сказал обер-лейтенант. У него был свой наручный компас, такой есть у всех наводчиков, так что он мог определить приблизительный курс. Но я уже тогда знал, что мы не доберемся до базы. Будет очень хорошо, если мы перелетим через Канал.
Левый мотор получил, очевидно, серьезные повреждения. Его ужасно трясло. Никакие приборы не работали, и понять, в чем дело, было невозможно. Я прикинул, что мы на высоте примерно 2000 метров. Но это только предположение. Теперь мы, вероятно, уже над Каналом. И через несколько минут будем на той стороне.
И тут вдруг всю машину ужасно затрясло. Как землетрясение. Нас буквально повыбрасывало со своих мест. Самолет начал заваливаться. Очевидно, второй мотор тоже вышел из строя. Было такое впечатление, что он вообще разваливается на куски.
Нас долго учили этому в Гатове. Мы множество раз проползали через самолет и прыгали на соломенный мат. А теперь все по-настоящему. Нужно прыгать, и мы должны выйти как можно быстрее. Каждый член экипажа занимает место, с которого ему положено прыгать. И мы прыгаем. Все заняло около десяти секунд. Когда я оттолкнулся, в машине оставался только обер-лейтенант.
