Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле"
Вникая сейчас в мотивы моего пристрастия выдумывать, я нахожу там и милую моему сердцу лень. Лгать, конечно, тоже труд, но менее утомительный, чем изучать. Кроме того, изучая что-либо, обязательно со временем узнаешь, что оно опровергается новыми данными. Вымысел же, как показывает опыт, никогда не заведет слишком далеко от действительности. Даже самый нелепый.
Ложь позволяет экономить умственные силы. Кроме того, она помогает сглаживать шероховатости во взаимоотношениях. Амортизирует удары, неизбежно возникавшие бы, будь вы правдивы. Похожую мысль, кстати говоря, высказал в свое время Марк Твен. Наконец, ложь подобна резине. В наш век гуттаперчевых формулировок она незаменима. Поэтому она — любимое детище политиков. И она была бы всем хороша, если бы за нее не пришлось отвечать. Писателю — репутацией, политику — головой. Что справедливо.
26. Похвальное слово шпаргалке
Как я уже упоминал, преподавательница немецкого языка имела у нас прозвище Зигфрид. В то время на экранах шел немецкий фильм «Нибелунги», и героя звали Зигфрид. Ничего общего наша немка с ним не имела, она была добрым, милым, старым, очкастым, худым и болезненным существом. Но Зигфрид был у всех на устах, а она преподавала немецкий, вот и пришпилили — другой логики не ищите.
Она глядела на нас с грустью, когда мы не знали уроков или шумели. А так как мы именно этим и отличались, то радости ей с нами было мало. Зато ее личико просто сияло, когда мы вели себя пристойно и блистали знаниями — увы, это случалось очень редко.
Мы любили ее, но таковы люди: их надо с самого начала уметь держать в узде. (Да-да, я понимаю — не лошади. А все же!)
Зигфрид была требовательной, вернее, от всей души старалась быть таковой. Но она обращалась к нашему коллективному сознанию, а оно не действует, если за ним не маячит неизбежное наказание. Следовало обращаться к индивидуальному тщеславию, это иногда дает результат.
Она так горячо принимала к сердцу наши провинности, что, будь мы поумней, нам стало бы больно, глядя, как содрогается ее тщедушное тело. Наверное, она не годилась в преподавательницы. Мало любить детей и желать обучать их. Мало знать то, чему учишь. Надо еще уметь не замечать того, что не можешь исправить, переводить массовое явление в единичный случай и уж тогда обрушиваться на виновного, точно впервые эту вину заметил. И надо преподавать с таким видом, точно это делается, уступая желанию учащихся. Наконец, совсем хорошо придать своему изложению оттенок таинственности, секретности. Короче, многое надо уметь, чтобы быть хорошим преподавателем. Увы, хороший человек — не профессия.
Можно, конечно, брать систематической, непрекращающейся настойчивостью, характерной для немецкого характера. Но наша немка была еврейкой. Она ожидала от нас взрослого поведения, а обращалась как с детьми. Секрет же преподавательского мастерства или искусства, думается, в обратном: не упускать из виду, что перед тобой дети, но внешне обращаться к ним как к взрослым.
Какой смысл взывать к гражданским чувствам, сообщая о причастиях прошедшего времени, в то время, как класс занят изготовлением бумажных голубей, чтобы запустить их в рискованный полет.
За те шесть лет, что мы изучали немецкий язык, я не проник в него даже на сантиметр. Зато весьма квалифицировался в трудоемком процессе изготовления шпаргалок.
В классической поваренной книге мадам Молоховец сказано, что приготовление пищи начинается с выбора дров. Такой подход импонирует своим глубокомыслием и вызывает уважение. Мы понимаем — кулинар, который, ощипывая курицу, ломает при этом себе голову, на
каких дровах станет ее жарить, неспособен накормить нас плохим обедом. Он может вообще не накормить, но халтуры не допустит.
Вы спросите, к чему об этом? А к тому, что, приступая к изготовлению шпаргалки, я прежде всего думал о выборе бумаги, а также о персональной особенности Берты Самойловны, она же Зигфрид. В отличие от легендарного тезки, слабым местом ее была не спина, а глаза. Она была близорука и носила на своем длинном носу очки с такими стеклами, что казалось, будто ее глаза удваиваются. В результате вы видели по обе стороны ее носа два маленьких аквариума, за стеклами которых плавают две рыбки, глядя на вас.
Итак, было очевидно, что наша Зигфрид, в отличие от киношного, если и омывалась кровью дракона, то, вероятно, при этом зажмурилась, а потому ее уязвимым местом остались именно глаза. Но слух у нее, наоборот, был настолько обострен, что исключал всякую возможность подсказки или шелеста подсовываемой бумажки. Исходя из этого, и надо было решать проблему шпаргалки.
Резюмирую. Зигфрид, она же Берта Самойловна, она же Бертуха и просто Бертолет, была слепа, как летучая мышь, но остра на ухо.
Вот почему шпаргалка, которую я разработал, учитывала эти ее особенности. Разумеется, мне были известны конструкции, прикрепляемые резинкой изнутри рукава к локтю, а также сложенные гармошкой и закладываемые между пальцами. Я отверг их, равно как и те, что подкладывают в щель парты или пишут на ладони (незаметно при ответе у доски, но зато рискуешь быть унизительно разоблаченным). Все они имели свои достоинства, но и недостатки. К примеру, шпаргалка, приспособленная к парте, недурна, но достаточно вас пересадить, и вы, как Антей, оторванный от земли, становитесь беспомощны.
Вообще преподаватель при диктанте мог потребовать, чтобы на парте ничего не было, кроме ручки и листка бумаги. И так зорко следить за этим, прохаживаясь за вашей спиной, что пиши пропало.
Шпаргалка моей системы была проста и, не побоюсь сказать, гениальна. Именно при Зигфрид ею можно было пользоваться совершенно без риска. А суть заключалась в том, что я заранее на плотный лист бумаги (это важно — тогда наименьшая видимость) наносил еле заметно самым жестким чертежным карандашом (это также важно, по той же причине) тот текст из книги, который будет диктовать Бертолет. И тогда во время диктовки только и оставалось, что аккуратно обводить этот текст чернилами. Зигфрид, даже склонившись над вами, ничего не в состоянии была заметить.
Само собой, я поделился своей находкой с товарищами, и они приняли ее с энтузиазмом. Поэтому на контрольной мы все сосредоточенно скрипели перьями. Это показалось Зигфрид подозрительным, и она, снуя меж рядами, покашливала, стараясь понять, в чем причина нашего неожиданного трудолюбия. А когда раздался звонок и мы положили свои листки к ней на стол, она, растерянно протирая свои аквариумные очки, покинула класс, что-то бормоча себе под нос. Все ликовали!
Но увы. Моя шпаргалка обеспечивала успех лишь тем, кто либо без нее писал грамотно, либо незнание немецкого заменял пониманием психологии педагога.
