Николай Ховрин - Балтийцы идут на штурм !
Конечно, такие "мероприятия" не способствовали улучшению отношений между рядовыми и командирами.
В Совет поступало много всевозможных жалоб и заявлений. Членам исполкома приходилось разбирать и конфликты, возникавшие на кораблях. Совету предлагали решить судьбу офицеров, арестованных в дни восстания. С этой целью на одном из заседаний была создана специальная следственная комиссия в составе пяти человек, В нее вошли матрос Толстов, солдат, двое офицеров - флотский и артиллерист из крепости - и я. Нам отвели помещение, где прежде размещалось охранное отделение. Кто-кто, а я этот дом хорошо знал: здесь меня допрашивали и фотографировали жандармы.
Тон в комиссии задавали мы с Толстовым. Остальные члены обычно соглашались с нашим мнением. Беда только, что между мной и Толстовым далеко не всегда царило согласие. Толстой был эсером, держался заносчиво, не раз напоминал, что его партия представлена во Временном правительстве. При решении вопросов он часто руководствовался не обстоятельствами дела, а своими симпатиями и антипатиями. Спорить с ним было трудно.
Нам приходилось рассматривать много дел. В большинстве случаев оказывалось, что офицеры были арестованы под горячую руку и ни в чем особенно не виноваты. Таких мы без проволочек отпускали. Случалось, что на некоторых просто наговаривали, сводили с ними личные счеты. Их тоже освобождали, сообщая в судовые комитеты имена клеветников.
Но попадались и такие, которые издевались над матросами или сотрудничали с охранным отделением. Толстов нередко склонен был и их простить. Тут уж я вставал на дыбы. Наши схватки с ним часто заканчивались ничем, и арестованных возвращали в тюрьму до очередного заседания.
Были дела и забавные.
Как-то нам довелось допрашивать командира миноносца - рослого и статного человека весьма внушительного вида. Его схватили матросы с другого корабля и обвинили в том, что он избивает своих подчиненных. Офицер (фамилия его Потемкин) заявил, что матросов не трогал и вообще презирает тех, кто бьет беззащитных.
- Но, если честно признаться, - сказал он, - двум дал в ухо. За дело. И до сих пор не раскаиваюсь.
- Интересно, гражданин офицер, у вас получается, - заметил солдат член нашей комиссии, - с одной стороны, не били, а с другой - по уху прохаживались. Как же вас понимать?
- А я расскажу. Судите сами. Однажды наш миноносец шел по шхерам. Места опасные: чуть в сторону от курса - или берег или мель. Идти можно только строго по вешкам, иначе беда. А рулевой возьми да и замечтайся. Глянул я - миноносец уже на веху идет. Еще минута - и налетим на камни, тогда - спасайся, кто может... Вырвал я штурвал из рук зеваки и в сердцах в ухо ему. Корабль успел отвернуть. Можно было, конечно, под суд отдать парня, но я этим и ограничился.
- За дело он получил! - сказал я. - Хотя способ воспитания и не могу одобрить, но - за дело. А второй случай какой?
- А о втором и рассказывать, собственно, нечего. Пожаловались мне как-то матрос, что баталер обнаглел и в открытую ворует продукты у команды. Проверил я - правда. Да еще держится нагло. Ну и вмазал ему разок для науки.
Я взглянул па увесистые кулаки Потемкина и подумал: "Надолго, наверно, запомнит их воришка".
Помолчав немного, Потемкин добавил:
- Здесь уже говорили, что подобный метод неправилен, но как было сдержаться?
- Почему неправильный метод? - воскликнул вдруг солдат. - Очень даже правильный! Жуликов завсегда бить надо... да покрепче еще!..
Все невольно улыбнулись в ответ на столь непосредственную реплику. Потемкина мы отпустили с миром, посоветовав ему, однако, сдерживать свои порывы. Кстати, арестован он был, как после выяснилось, по наущению баталера. А экипаж миноносца его любил.
- Позднее я спросил у Потемкина, не имеет ли он какого отношения к князю Потемкину. Он неожиданно подтвердил, что является потомком фаворита Екатерины II. Но при Павле I у Потемкиных были отняты почти все их богатства.
А одно дело меня просто потрясло. Матросы при аресте капитана 2 ранга Рыжея обнаружили в его каюте пудовую связку бумаг. Мы поинтересовались ею. Оказалось, что это в основном прошения и ходатайства о помиловании, поданные в 1905 - 1907 годах. На каждом из них имелись резолюции Рыжея, заканчивавшиеся одним словом: "Расстрелять".
Выяснилось, что в дни первой русской революции Рыжей командовал карательным отрядом, действовавшим в Прибалтике. Царский прислужник беспощадно расправлялся с восставшими. На его совести - сотни загубленных жизней.
Мне да и другим членам комиссии было непонятно, зачем каратель хранил все эти бумаги, полностью обличавшие его звериный облик? Может быть, он гордился тем, что его имя когда-то вызывало дрожь у людей?
Случай с Рыжеем выходил за рамки обычных дел, и мы долго решали, переправить ли его в Прибалтику, чтобы палача судили родственники и знакомые погибших, или же довести дело до конца здесь, в Гельсингфорсе. Но Рыжей сам распорядился своей судьбой. Понимая, что на помилование рассчитывать не приходится, он покончил с собой, бросившись в лестничный пролет, когда его переводили из одной камеры Нюландской тюрьмы в другую.
Большевики
Самой многочисленной партией в Гельсингфорсе после революции оказалась эсеровская. Эсеры захватили большинство в местном Совете, главенствовали на митингах, наладили выпуск газеты. Опору себе они находили главным образом среди солдат - выходцев из крестьян. А их в Гельсингфорсе и окрестностях было до ста пятидесяти тысяч. На кораблях социал-революционеры пользовались меньшей поддержкой, хотя корни их и здесь сидели глубоко. Меньшевики и анархисты ни на кого не оказывали сколько-нибудь серьезного влияния. Политическая борьба в этот период развернулась главным образом между эсерами и большевиками.
Большевистская организация флота начала складываться вокруг коллектива партийцев "Республики". Мы установили связь с другими кораблями, с рабочими мастерских Свеаборгского порта. Четкого плана в работе у нас поначалу не было. Сказывалось, что среди матросов было мало людей, подготовленных политически, а тем более теоретически. Нам трудно было противостоять эсеровским ораторам, приезжавшим из Петрограда. Очень часто они забивали нас своей эрудицией.
Организацию РСДРП в Гельсингфорсе возглавил Гарин - весьма любопытный, но крайне неопределенный человек. До войны он подвизался на литературном поприще, написал имевшую успех пьесу "Моряки". Гарин, может быть единственный из нас, умел выступать красиво, со слезой в голосе. На заседаниях он горячо приветствовал революцию и "наступающую новую эру". При каждом удобном случае подчеркивал, что он большевик. Но первые же его шаги на партийной стезе показали, что большевизм он понимает весьма туманно. Даже нам, не искушенным в политике, его взгляды казались больше меньшевистскими, чем большевистскими.
