Павел Пирлинг - София
Вообразить себе великого князя приносящим в жертву свои выгоды для услуги Западу значило бы странно ошибиться насчет характера этого государя, преследовавшего исключительно утилитарные цели. Он, пожалуй, несознательно применял систему невмешательства. Европа допустила монголов овладеть Россией; ни одна освободительная армия не явилась на помощь притесненным, обязанным только себе отвоеванием независимости. Что удивительного в том, если исчезло сознание единства с великой христианской семьей? Это равнодушие простиралось даже на славян Балканского полуострова, несмотря на общность веры, языка и происхождения. Панславистская идея дремала еще в глубине сознания и ждала своего исторического часа, чтобы появиться. Итак, великий князь обнадежил обещаниями и речами врагов ислама. А в действительности же он воспользовался Менгли-Гиреем, чтобы вступить в лучшие отношения с Баязетом. За перепиской последовали посольства. Первый турецкий посол в 1493 году был остановлен в Киеве и принужден был вернуться. Ревнивые стражи границ – литовцы – притворно выставляли на вид преследование шпионства. В сущности же, они хотели изолировать Москву. Эта маленькая победа вызвала только замедление на несколько месяцев. Иван сумел взяться за дело более ловко, чем Баязет, и русский представитель достиг Босфора. Это был еще молодой человек, лет тридцати пяти, Михайло Плещеев, полный претензий и редкого упорства. Он обнаруживал надменное презрение по всем налогам, не допускал различия между своим багажом и товаром, к великому неудовольствию нелюбезных таможенных чиновников. Паши и визири внушали ему посредственное уважение. Предтеча Меншикова, он считал себя довольно важным лицом, чтобы вести переговоры, не подчиняясь унизительному восточному этикету. Его странное поведение поразило неприятно Баязета. Он горько жаловался на то общему другу Менгли-Гирею, но ни одного слова упрека не было обращено к Ивану. Наоборот, ответ турок дышет благосклонностью и – лестная неожиданность для Кремля! – титулы прописаны с такою восточною щедростью, которая способна была удовлетворить самое большое честолюбие.
С этой эпохи до царствования Алексея Михайловича, бывшего свидетелем полного переворота, сношения с Турцией были мирными. Иван IV, Феодор, Борис Годунов, даже Михаил Романов, следуя по стопам Ивана III, братались с Стамбулом и подымали воинственные клики, чтобы удовлетворить Запад. Султаны их не слышали или если и слышали, то и не тревожились этим более нужного. Предчувствуя опасность на Севере, тонкая восточная политика не торопилась вызвать бурю. Русские казались в самом деле грозными для турок, ибо балканские православные народности были всецело преданы белому царю, их единоверцу, и белый царь имел безграничную власть над своими подданными, над их имуществами и жизнью. Таково было мнение наиболее мудрых визирей, и они не утаивали его от венецианских послов, передавших нам этот секрет.
Если в правящих кругах господствовало примирительное настроение, то иное чувство воодушевляло массы. Ненависть к неверным, слепая, непримиримая, коренящаяся в глубине русского сердца, перемешивалась с религиозным фанатизмом. Могущественный рычаг, которым впоследствии будут пользоваться русские императоры с политической целью всякий раз, как их войска направятся к Дунаю. Оттого хитрый лорд Брукхэм не без основания будет удивляться противоречию между чувствительными прокламациями, дышащими православием, в начале восточных войн и существенными договорами, которыми они оканчиваются.
Важно установить тот факт, что брак Ивана III с наследницею трона, ниспровергнутого турками, не оказал дурного влияния на дипломатические сношения обоих народов. Великий князь мог даже принять византийский герб черного двуглавого орла, не возбуждая ревности и подозрения своего сильного соседа. На другой почве это событие вызвало странные явления, освещая, таким образом, с новой стороны восточный вопрос. Особенная связь, соединявшая издавна Москву с Византией, сделалась еще теснее с тех пор, как София появилась в недрах России, и притом в пользу Москвы, но не Византии. Смутная идея о православной миссии, посещавшая головы книжных людей, получила отныне историческое неоспоримое основание. Отсюда возникло настроение, генезис которого можно указать, проникшее до глубины низших народных слоев и дошедшее потом до трона.
В самом деле, когда Византия в X веке просветила Москву светом христианства, когда миссионеры и епископы окрестили народ на Днепре, устроили несколько школ в Киеве и упредили иерархию в стране, греки получили в глазах русских чрезвычайное значение. Новообращенные окружали своих апостолов и учителей глубоким почтением. Ученость и святость, казалось, принадлежали если не исключительно, то преимущественно византийцам.
В середине XV века это народное убеждение было сильно потрясено двумя последовательными ударами: Флорентийским собором, где император Иоанн VIII и патриарх Иосиф провозгласили унию с Римом, и падением Константинополя. Зловещие слухи распространились уже насчет греков немедленно после собора: их обвиняли в том, что они изменили вере отцов и отдались латинянам. Когда полумесяц заменил крест на Босфоре, когда Святая София была превращена в мечеть, сами события, казалось, подтверждали эти обвинения: взятие Византии турками не являлось ли небесной карой, наказанием, постигшим греков за их отступничество? Из этих посылов легко вытекал практический вывод.
Византия некогда заявляла претензию на полную гегемонию в мире. Резиденция императора, центр гражданского управления, юная и гордая столица стремились также стать центром религиозным: она старалась присвоить себе первенство, составляющее по воле божества удел престола святого Петра. Все эти тенденции выражаются одним магическим словом: Византия есть новый Рим. Нечто подобное повторяется теперь в Москве: другая сцена, другие действующие лица, условия совершенно иные, но сходство идей свидетельствует об их связи. Византия, говорят, изменила своей миссии. Она перешла к Москве – к palladiumy православия, не имеющей соперников в будущем. Филофей, псковский монах, первый формулировал эту блестящую теорию в письмах к великому князю Василию Ивановичу и дьяку Михайлу Мунехину. Московские книжники были заняты в ту пору разрешением таинственного вопроса: спрашивалось, естественные или сверхъестественные причины вызвали бедствие, постигшее Константинополь; ответ на эти сомнения наивно искался в Библии и у летописцев в странных комбинациях чисел от Адама до XV века и даже в течениях звезд. Филофей предостерегает своих соотечественников от ошибочных выводов и указывает им на единственный верный и справедливый: Византия, говорит он, пала за то, что изменила истинной вере и приняла латинство. Но тотчас же он сам себя поправляет: пала ли действительно Византия в более возвышенном смысле этого священного слова, Византия – досточтимое седалище христианской власти, символ слияния между церковью и государством, Византия духовная? Нет, отвечает старец Спасо-Елеазарова монастыря, православная империя не исчезла, она только переместилась, она там, где бьется сердце вселенской церкви, где сохраняются живые предания апостольские, где истинная вера защищена государем могущественным и свободным. Старый же Рим пал в отступничество; у него нет более ни государя, ни законного первосвященника; турки развенчали новый Рим, чтобы сделать из него мусульманскую столицу; только Москва отныне соединяет все необходимые условия. Она – Третий Рим навеки, сверкающий как солнце, сияние которого ничто не затемнит, ибо никогда не возникнет четвертый Рим, и, обращаясь к государю с горячим словом, Филофей приветствует его как главу христиан, которому принадлежит будущее[15].
