Хадлстон Уильямсон - Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920
Тем не менее как-то днем я увидел его возле гостиницы «Центральная». Он явно здорово набрался, и, несмотря на полученный мной приказ, я подумал, что он будет чуть более разговорчив. Я пригласил его распить со мной бутылку вина в моем номере, и, как я и ожидал, он в конце концов разболтался и сообщил мне, кто на чьей стороне, кому следует доверять, а кому – нет, насколько тесно Сидорин сотрудничает с немцами и как сильно все еще их влияние на него – то есть нечто вроде дипломатических сплетен, которые я мог отложить для дальнейшего использования. Кроме того, мне показались весьма полезными некоторые из его намеков об офицерах британской миссии, которые начали возражать против позитивных приемов, использовавшихся мною при работе с казаками.
Наконец, он поклялся в своей вечной дружбе и стал умолять меня пообедать с ним на следующий день, поскольку это были его именины и он намеревался устроить небольшое торжество.
Я прибыл к нему в 8 часов вечера. К своему удивлению, я оказался единственным английским офицером, и во мне тут же стало расти слабое подозрение. Было выпито изрядно вина, причем дю Чайла превосходил своих гостей. Среди них был Абрамов – переводчик, умный человек небольшого роста, но без каких-либо военных достоинств. Как и большинство гостей, он работал в канцелярии дю Чайла и не имел отношения к семье банкиров Абрамовых или к генералу Абрамову – командиру 1-й гвардейской дивизии, которого я встретил позднее.
Его присутствие у меня вызвало еще большие подозрения в отношении этого сборища, и я не особенно удивился, когда в ходе вечера вспыхнула ссора и последовал обмен безобразными словами. Абрамов и дю Чайла перешли к обмену колкостями, и, когда Абрамов попытался уйти, за ним на улицу вышел и дю Чайла.
Без раздумий я последовал за ними с еще одним из гостей, чтобы попытаться разнять их, и мы увидели их в темноте под деревьями, в неосвещенном месте, ожесточенно спорящими. Дю Чайла был весьма возбужден и что-то кричал, а когда я подходил к ним, он вскинул руку, в которой, как я заметил, был револьвер. Прозвучал выстрел, и пуля пролетела над моей головой ближе, чем мне хотелось бы. Когда мы схватили его за руку, Абрамов убежал во тьму, пронзительно визжа от страха, а дю Чайла стряхнул нас с себя, весь пылая от возмущения и бешенства.
– Я буду драться на дуэли с Абрамовым, либо с вами, либо с кем угодно! – заорал он.
Похоже, он всей душой желал всадить в меня пулю, и вдруг до меня дошло, что все это дело было заранее подстроено, чтобы втянуть меня в скандал, в результате которого меня бы выслали из группы Донской армии. Если б меня не было, дю Чайла удалось бы заменить меня кем-нибудь более покладистым и не вмешивающимся в его обструкционную деятельность.
События занятного и интересного вечера, хотя и слегка омраченного моими подозрениями и явной неприязнью, все время проблескивавшей между дю Чайла и Абрамовым, вдруг приняли угрожающий оборот.
– Вы бы лучше уехали, – посоветовал мне один из офицеров, пока дю Чайла все еще вставал на дыбы под деревьями с откровенно враждебным видом. – Будут неприятности, и вам лучше не касаться их.
Я понял намек и исчез, а когда на следующий день заявил официальный протест Сидорину и атаману, то последний принес свои извинения, но Сидорин проявил почти полное безразличие. Довольно забавно, что через два дня из британской миссии пришла официальная просьба (уверен, что исходила она из канцелярии Кейса) снять дю Чайла с занимаемой должности в донском штабе. Естественно, безрезультатно.
Примерно в то же время до меня стали доходить слухи, что наше снаряжение вызывает у русских недовольство, а Норман Лак заявил, что за этим стоит дю Чайла.
Поскольку какая-то часть прибывшего военного оборудования – кроме того, что было разворовано по пути, – ранее использовалась в Салониках или Египте, он распространял дикие бредни о «коварных британцах», обменивающих бесполезные и изношенные войной военные запасы на нефтяные и угольные концессии и зерно, которые будут наносить новой России ущерб еще многие годы. Кроме того, нас обвиняли в создании умышленных препятствий для их артиллерийских офицеров, мешая перебрасывать их батареи на фронт. Это не вызывало никаких сомнений, потому что я просил, как минимум, две недели батарейного инструктажа, который заканчивался бы двумя днями учебной стрельбы под наблюдением смешанной комиссии из британских и русских инструкторов. Конечно, мне было в этом отказано на том основании, что пушки надо немедленно отправлять на фронт, но день шел за днем, батареи оставались то по одной пустяковой причине, то по другой, время терялось на тыловых железнодорожных станциях, и при этом обучению уделялось слишком мало времени.
Частично это происходило по вине российских офицеров. Некоторые из них были просто недостаточно подготовлены, но многие – в мундирах из британского хаки, сшитых по индивидуальному заказу, – не имели никакого желания отправляться на фронт и, одним глазом косясь назад на случай бегства, отыскивали любой предлог, который мог бы задержать их отбытие.
Поэтому я, горя желанием покончить с этими историями о британском безразличии и неумелом руководстве, отправился к Сидорину и потребовал устроить парад батарей, вооруженных Британией.
– Мы должны показать населению, что уже сделано! – настаивал я.
Сидорин кивал.
– Хороший план, – согласился он. – Я устрою так, чтобы атаман провел смотр двух Богучарских батарей, а архиепископ благословит их на Соборной площади перед отбытием на фронт.
Смотр состоялся перед огромной толпой, и бородатые священники в длинных платьях, с курчавыми волосами, вьющимися до плеч, благословили войска. Эти батареи с британскими орудиями, упряжью и мундирами имели хороший вид, и мы старались изо всех сил, чтобы экипировка была более или менее исправная.
Парад был устроен возле Новочеркасского собора, и демонстрировались бунчуки, полковые штандарты, столь дорогие казакам. Шеренги солдат растянулись от одного конца огромной площади до другого, где посредине был воздвигнут алтарь перед памятником Ермаку, а священники в сверкающих одеждах и окруженные ассистентами выполняли службу под звон колоколов, который устроил Лихтембергский с восхитительной четкостью. Торжественность службы усиливалась не только распятиями, но и великолепными басами хора в григорианских хоралах и поразительными дискантами в финалах.
Епископ размахивал своим веничком, чтобы разбрызгать святую воду на головы коней, а над ним Ермак своими железными глазами взирал со своего постамента на то, как в спокойный воздух возносились религиозные песнопения. За благодарственным молебном последовало представление флагов, и, когда флаги переходили из рук в руки, офицеры принимали их, преклонившись на одно колено и склонив голову. Потом опять были громкие молитвы и хоровое пение, было вылито много святой воды на поднимающийся синий дым из раскачивающихся кадил, а затем воинские части промаршировали мимо торжественного помоста твердым, решительным шагом. Переходя на легкий галоп, казаки затягивали песню, а офицеры, находясь впереди, дирижировали своими нагайками.
