Ивлин Во - Насмешник
Важнейшую роль в их жизни играла приходская церковь. Набожность тети Конни не ведала границ, она веровала столь горячо, что в кульминационный момент святого причастия у нее обрывалось сердце. В доме устраивались воскресные классы, где читали Библию: тетушка Конни — группе старших девочек, в столовой, тетушка Элси — группе младших, в гостиной, а тетушка Трисси — в библиотеке, группе молодежи. Каждое занятие начиналось и заканчивалось пением гимна, и было слышно, как пение всегда начиналось позже, а завершалось раньше в гостиной; через несколько лет младшие девочки соединились со старшими, и тетушка Элси, будучи свободной, читала во время занятий что-нибудь легкое.
В Мидсомер-Нортоне компанию мне составляли две мои кузины из Чилкомптона (чьи родители жили раздельно). Воскресные классы, поскольку нас к ним не допускали, вызывали в нас жгучий интерес, и мы обычно подсматривали, как они занимаются. Мы этот час должны были сидеть в курительной комнате, но оттуда через веранду, потом мимо мужской уборной можно было незаметно пробраться к оранжерее (где в те дни не росло ничего, кроме нескольких кустов папоротника, да стояло кресло-качалка) и сквозь цветные стекла двери видеть, что творится в столовой. Мы оставляли дверь полуоткрытой и с предосудительным весельем слушали доступные нашему уму рассуждения тети Конни, которые не удержали бы наше внимание, слушай мы проповедника в храме. Но куда интересней были молодые шахтеры, слушатели тети Трисси. В оконце над дверью черного хода мы могли видеть, как они топают по дорожке к дому, держась скованно и сияя чистотой, в застегнутых на все пуговицы воскресных костюмах. Между собой мы звали их «красавчиками», потому что приглашенный священник однажды не слишком удачно сказал о них: «Ваши юные красавчики». Тетка имела на красавчиков влияние большее, чем викарий или его помощник. Они объединились в клуб для совместного досуга, занятии спортом, но главным была общая тяга к религии, и многие из них продолжали его посещать, даже женившись и став взрослыми людьми. Когда тетка умерла, они всю ночь посменно дежурили у ее гроба.
У меня были приятели и кроме моих кузин, в частности, дети д-ра Буллида, археолога, и мальчишка одних со мной лет, который маленьким пережил такое, что не с каждым случается и, как мне казалось, достойное зависти, о чем мне поведали, заставив поклясться, что я ни словом не обмолвлюсь ему. Когда его отец-военный был в Индии, один сипай проник в детскую и зверски убил его айю, няню. Мальчишка был убежден, что все это ему приснилось (как бы к этому отнеслись современные психологи?). Я никогда не спрашивал его о случившемся, но думал, что, случись такое приключение со мной, я бы этим гордился.
Таков был круг моих друзей, совершенно не похожих на друзей в Хэмпстеде. Несколько раз в неделю устраивались маленькие шумные вечеринки, но основным нашим, особенно моим, занятием было участие в многогранной деятельности моих теток. В Мидсомер-Нортоне дня не проходило без «затей», которых мои тетки были вдохновительницы и руководительницы. В наше время церковные базары существуют в значительной степени благодаря энтузиастам, которые за свой счет снабжают устроителей всякими незамысловатыми вещицами для продажи. А тогда устраивались разнообразные состязания в том или ином ремесле или умении: шить, выпиливать, вырезать из дерева (в чем тетушка Трисси была большая мастерица), плести корзины и расписывать красками банки под варенье. Одно время было очень популярно исчезнувшее ныне искусство «живописи пером»: из жестко накрахмаленной марли вырезались салфетки, на которые толстым золотым пером наносился цветочный узор густой быстросохнущей краской. Тетушка Элси и тут была вне конкуренции, только быстро уставала. Все это подготавливалось, а часто и осуществлялось за чаем у моих теток. В том числе любительские спектакли для Общества юных квакерш, для чего шились костюмы, готовились бутафория и декорации, устраивались репетиции — и все это происходило в доме. То, чем теперь занимаются в женских ассоциациях и организациях, тогда делалось дома.
Тетушка Конни обычно много вышивала для церкви, поскольку ее мягко вовлекали в проведение церковных служб. Однажды это была целая алтарная завеса, которую натянули на раму и по трафарету нанесли сложный рисунок, который она обшила по контуру золотой нитью, потом заполнив его шелком. Я попробовал подражать ей, но бросил это девчачье занятие, однако не раньше, чем приобрел в нем некоторую сноровку.
Чем еще запомнились мне те долгие, частые визиты к теткам? Долгожительством старинных вещей, каких я не видел у нас дома: электрической батареи, представлявшей собой обмотанный проволокой цилиндр на подставке красного дерева и снабженный двумя медными ручками, которые, если вытягивали шток, били все увеличивавшимся током, пока руки не сводила судорога (это был один из медицинских приборов деда — общее помешательство его времени, — эффективный, как считалось, при лечении нервных расстройств); а еще среди тех вещей были волшебный фонарь, стереоскоп, глядя в который, можно было наблюдать поразительно живые картины библейской истории, гравированное факсимиле свидетельства о смерти Карла I, которое я испортил, опрокинув на него бутылку туши, когда пытался скопировать подписи судей, вынесших ему приговор, круглый столик со столешницей из цельного полированного куска реликтового дерева — в общей сложности не слишком обширное собрание реальных образцов, чтобы оказать столь сильное воздействие на детское сознание, для которого, и память может это подтвердить, вещи значат больше, чем люди.
Там мы часто ходили в церковь. Мне это никогда не надоедало. Я даже получал большое удовольствие от воскресной вечерни.
После смерти своей матери отец стал приезжать реже. В Мидсомер-Нортоне он всегда страдал от приступов астмы. По натуре он был больше хозяин, нежели гость, и в чужом доме чувствовал себя неуютно. Вместе мы были там только раз, на мое одиннадцатилетие. Тогда, как помню, он бродил по дому, стеная, в какой, мол, все пришло упадок после смерти его отца. Для его стенаний была масса оснований. Надворные постройки грозили вот-вот рухнуть. Калитка на птичий двор болталась на петлях. Сеновал в хлеву, мое любимое убежище, где я гвоздем засвидетельствовал на балках каждый свой приезд, был объявлен ненадежным. Стекла в оранжереях (больше не обогреваемых) были разбиты, а новых не вставляли. Виноград перестал плодоносить.
Но мне не было дела до всей этой разрухи. Мне она даже нравилась. Сожаление пришло позже, когда, по мере старения теток, дом внутри стал осовремениваться. Плюш на мягкой мебели уступал место ситцу, газовое освещение — электрическому; примитивную газовую колонку в ванной заменили; провели водопровод, и ручные насосы покрылись ржавчиной; исчезло былое множество полочек и журнальных столиков, и столового фарфора; старинные обои ободрали и стены покрыли краской. Часы встали и сами, они, бронзовые, мраморные и золоченой бронзы, были заменены сверкающими новыми устройствами, показывающими время. Тетушка Элси решила, что чучела птиц и бабочки в рамках — дурной тон, и убрала их в «темную кладовку». Она внушила себе, что ей нравятся жалкие фарфоровые фигурки животных, которых ей в избытке дарили подруги, нравились забавные предшественники диснеевских щенят и котят, троицы обезьянок, прикрывающих глаза, рты и уши. Почтовое ведомство потребовало дать дому название — прежде адрес был простой: «Мидсомер-Нортон, Бат». Она предпочла эксцентричное «Под горой», и, несмотря на мягкие возражения тетушки Конни, под таким именем дом теперь фигурировал на почте, хотя больше нигде. (Письма со старым адресом исправно доставлялись.)
