Леонид Хинкулов - Тарас Шевченко
В 40-х годах Щепкин был в близких, дружеских отношениях с кругом московских передовых деятелей— в первую очередь с Герценом и Белинским. После переезда Белинского в Петербург Щепкин из своих поездок в Петербург на гастроли иногда привозил письма Белинского к Герцену в Москву и служил как бы живым звеном, связывавшим друзей.
Наши сведения о знакомстве Шевченко с московскими литераторами очень неполны. Например, мы не имеем данных, чтобы установить, встречались ли Герцен и Шевченко. А это вполне возможно: при очень близких отношениях обоих со Щепкиным тот мог, конечно, их познакомить в один из приездов Шевченко в Москву.
Известно, что Герцен заслушивался устными новеллами Щепкина; повесть «Сорока-воровка» написана на основе одного из таких рассказов. 19 марта 1844 года Герцен записал в своем дневнике: «Превосходные рассказы Михаила Семеновича о своих былых годах… Во всех этих рассказах пробивается какая-то sui generis 6 струя демократии и иронии».
А вспомним, что в марте того же года Шевченко также находился в Москве и также встречался со Щепкиным, бывал у него дома.
При посредстве Щепкина Шевченко мог познакомиться и с Грановским, и с Аксаковым, и с Александром Станкевичем (по возвращении из ссылки, посетив Станкевичей в 1858 году, Шевченко называет их в своем дневнике «старыми знакомыми»), и с редактором «Московских ведомостей», где печатался Герцен, — Евгением Коршем Шевченко, между прочим, был знаком с членом московского кружка Герцена, украинцем по происхождению, Петром Редкиным.
Герцен говорил впоследствии о передовой молодежи Москвы сороковых годов «Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде»
Со Щепкиным поэт часто виделся в Петербурге, куда в конце 1844 года великий артист приезжал на гастроли. Ему посвящено стихотворение, которое поэт вписал в свой рукописный сборник «Три года» вслед за «Чигирином»; здесь тоже есть намеки на беседы, которые велись между друзьями:
Зачаруй меня, волшебник,
Друг мой седоусый!
Ты закрыл для мира сердце,
Я ж еще боюся, —
Страшно мне дотла разрушить
Дом свой обгорелый,
Без мечты остаться страшно
С сердцем опустелым
Может быть, еще проснутся
Мои думы-дети
Может, с ними, как бывало,
Помолюсь, рыдая,
И увижу солнце правды
Хоть во сне, хоть краем!..
Обмани, но посоветуй,
Научи, как друга,
Что мне — плакать иль молиться,
Иль виском об угол?
Щепкин долгие годы знал это стихотворение на память (он дал ему название, которого не было у Шевченко: «Пустка», то есть брошенная хата) и часто читал его друзьям.
Возвратясь в 1844 году из Петербурга в Москву, Щепкин привез Герцену письма от его петербургских друзей — Белинского, Кетчера — и рассказывал о своих столичных встречах; может быть, упоминал он при этом о новом друге — замечательном поэте, талантливом художнике и обаятельном человеке Тарасе Шевченко.
А Шевченко в «Отечественных записках» уже прочитал в 1843 году «Дилетантизм в науке» Герцена — работу, о которой все много тогда говорили. Белинский писал Боткину: «Скажи Герцену, что его «Дилетантизм в науке» — статья донельзя прекрасная — я ею упивался…»
Шевченко и Герцен через всю жизнь пронесли чувство взаимной симпатии и глубокого уважения друг к другу.
— Чуть ли не единственный народный поэт, политический деятель и борец за свободу, — говорил о Шевченко Герцен.
— Апостол наш, наш одинокий изгнанник, святой человек! — отзывался о Герцене Шевченко.
Решающее влияние на молодого Шевченко оказал властитель передовых умов, великий русский критик и мыслитель Белинский.
Тесной личной дружбы между Белинским и Шевченко (подобной дружбе великого критика с Кольцовым) не было; встречались они редко, однако Шевченко, внимательный и вдумчивый читатель журнальной литературы, прекрасно знал статьи Белинского.
Критик был в 1839–1846 годах фактическим редактором «Отечественных записок»; здесь в эти годы выступали часто и украинские писатели (Квитка-Основьяненко, Гребенка), публиковались отзывы на украинские издания.
Многие из этих отзывов принадлежали перу самого Белинского, другие им редактировались в духе демократического и реалистического направления журнала. Белинский последовательно отстаивал право на существование украинского национального художественного творчества и в то же время призывал к единству культурных деятелей России и Украины.
«Много в истории Малороссии характеров сильных и могучих, — писал Белинский в 1843 году в рецензии на «Историю Малороссии» Николая Маркевича. — История Малороссии исполнена дикой поэзии, как ее поэтические народные думы… Слившись навеки с единокровною ей Россиею, Малороссия отворила к себе дверь цивилизации, просвещению, искусству, науке… Вместе с Россиею ей предстоит теперь великая будущность».
Белинский в сороковых годах борется против крепостничества и самодержавия. «Идея социализма», по его собственным словам, в это время становится для него «идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса».
И явления литературы Белинский оценивает с точки зрения их жизненной правдивости, с точки зрения глубины раскрытия социальной действительности.
Появившиеся весной 1842 года «Мертвые души» Белинский называет «великим произведением», а Гоголя — «великим талантом, гениальным поэтом и первым писателем современной России» — именно потому, что Гоголь «первый взглянул смело и прямо на русскую действительность».
Вслед за Белинским и Шевченко горячо приветствует критический реализм Гоголя, постоянно называет автора «Мертвых душ» — «наш бессмертный Гоголь», почти наизусть знает эту поэму в прозе.
Шевченко в 1844 году пишет стихотворение «Гоголю», в котором ясно определяет свое место художника-реалиста в одном ряду с Гоголем:
Все безропотны в неволе,
В кандалах да в стуже,
Ты смеешься, а я плачу,
Мой великий друже!
Что взойдет из слез горючих? —
Горестные всходы
Пускай, брат мой! А мы будем
Смеяться и плакать
Статьи Белинского западали в память Шевченко, и отдельные высказывания критика он вспоминал уже много лет спустя. Ему, например, запомнилась статья Белинского об Эжене Сю. Критик, говоря о «неестественных и невозможных» героях французского романиста, о множестве «сентиментального вздора и пошлых эффектов» в его произведениях, заявлял, что «во всем этом виден не даровитый живописец-творец, а ловкий ученик Академии, набивший руку, присмотревшийся к картинам мастеров и кое-как умеющий сплеча чертить фигуры, иные так себе — недурные, а иные очень плохие, и никогда не умеющий написать ничего полного и стройного».
