Борис Володин - Мендель
Сердечно обнимаю Вас в своих мыслях, дражайший! Остаюсь в дружбе и любви.
Ваш искренний друг
Фридрих Франц.
Ольмюц, 14 июля».
Не правда ли? Обычное письмо, ничем не примечательное, полчаса труда от силы.
О нет! В XIX веке к письмам относились не как ныне. Их писали медленно. Обдумывали каждую фразу. Их писали непременно с черновиком "и перебеливали, бывало, и дважды и трижды. А перед нами не простое письмо — перед нами целый дипломатический меморандум. Пожалуй, во всей полноте оценить творческий подвиг господина Фридриха Франца мог единственно Иоганн Мендель, ибо подоплека событий полностью известна была только ему.
Ни одна из заслуженных похвал, которые Франц расточал своему протеже, не очутилась в сей ноте случайно:
«…отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки» — так в нем сказано.
И верно: среди множества абитуриентов, на памяти Франца покинувших Философские классы, воистину давно уже не было столь способного и, что не менее важно, столь трудоспособного. «Em.» — «Отл.», «Прев.» — «Отличнейший», «Превосходнейший», так непременно аттестовали Менделя и учитель, конечно же, физики — сам профессор Франц, затем профессор математики, которая в Философских классах преподавалась весьма серьезно, — господин Фукс, равно и профессор латинского языка, классической литературы, а заодно еще эстетики господин фон Канаваль. Даже на страницах, подведомственных доктору Хельцелету, который вел курс агрономии и естественной истории, курс необязательный и поэтому посещаемый Иоганном крайне нерегулярно, против фамилии «Мендель» тем не менее сплошь красовалось «em.», «em.». И лишь там, где хозяйствовал упомянутый в письме Франца профессор Витгенс, суровой его рукой были выведены единицы, то есть четверки. Через поставленный преподавателем католической философии барьер ученик почему-то никак не мог перепрыгнуть. А Иоганн Мендель вряд ли проявлял недостаток усердия в штудировании означенного предмета. Причина такого диссонанса, видимо, лежала в другом: среди остальных педагогов Ольмюцких философских классов Витгенс выделился тем, что был, «кроме того, поистине ничтожнейшим человечишкой». (Во всяком случае, такую характеристику дал профессору Ильтис.)
Быть может, Мендель, обуянный гордыней вечного первого ученика, проявил склонность мыслить самостоятельно вместо того, чтобы просто воспринимать и повторять слово в слово с благодарностью жвачку, преподносимую самим профессором. И поскольку он посмел отойти от стандарта, «ничтожнейший», впав в глубочайшее раздражение — единственный из педагогов! — категорически отказался дать Менделю при выпуске отличную аттестацию о знании своего предмета и о прилежании.
Сей пункт, видимо, существенно портил выпускное свидетельство, ибо без нужды не появилась бы в письме г-на Франца фраза: «За два года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки». Фраза должна была внушить: «то, что вы увидите в свидетельстве, — всего лишь помарка». Тот час за этим Фридрих Франц сообщал, что именно с профессором Витгенсом он каждый день вспоминает о высокочтимом господине прелате, писал, что Витгенс шлет прелату свои приветы, а следовательно, как бы присоединился ко всему, что написал патер Фридрих.
Франц проявил себя как хитрый пекарь: в каждом слое пирога была особая начинка. Букет запахов, исходящих от такого пирога, должен вызвать приступ сильнейшего слюнотечения.
Была в пироге и пикантная приправа: «…и да не ботанизирует более!» Автор уверен, что если он, профессор и, кстати, член столь же почтенного монашеского ордена, дает рекомендацию кандидату в монастырские послушники, письмо будет не просто доложено настоятелю, а, наверное, попадет в собственные руки прелата. Пусть шутливое сравнение подбора наилучших кандидатов в собратья по монашеству с чрезмерно придирчивым подбором подходящих экземпляров растений для гербария вызовет у высокопреподобного Сирила Наппа улыбку! И здесь нам придется несколько отвлечься от письма.
Ворота австрийских монастырей в это время не были широко распахнутыми для каждого желающего в них войти, сколь бы ни было искренним и самоотверженным религиозное рвение желающих. Во всяком случае, в Старобрюннском монастыре святого Томаша число членов капитула было строго, ограниченно — пятнадцать персон, и ни одной более. Послушников в общину принимали, лишь когда появлялись вакансии членов капитула, либо если по состоянию здоровья кого-то из каноников предвиделось, что вакансия может открыться.
Католическая церковь могла позволить себе иметь только надежных слуг. Только надежных и только полезных. Ей, великой римской церкви, приходилось все труднее и труднее. Она давно уже шаг за шагом сдавала свои позиции в мире. Прошли времена, когда она почти безраздельно властвовала не только над мирянами Европы, но и над монархами, и могла заставить самого императора Священной Римской империи в преисполненной смирения позе трое суток прождать папской милости босиком на снегу у врат Каноссы. История запечатлела с тех пор и иные картины: например, первосвященников, находящихся под арестом. Чего только не было за века!…
И уже давно Ватикан разделил с протестантскими церквами сферы прежнего своего владычества над душами (и не только над душами). И новые религиозные направления и секты вырастали как грибы, и — самое ужасное — паства принялась отходить от религии к атеизму и революции. Ко всему в это время даже самые христианнейшие католические правительства — и австрийское в первую очередь, — чтоб укрепить собственное положение и разные текущие дела, то и дело наносили ей чувствительные политические и экономические удары. Императоров и королей не устраивало, когда церковь работала не только на них, но и на себя самое — за их счет. А на себя самое она не могла не работать, ибо она была единой космополитической системой, мировым государством с собственной, четко сформированной вассальной иерархией. Реальное ватиканское государство — в ту пору еще занимавшее немалую часть итальянской земли — было представлено во всех землях и совсем суверенными княжествами — полувассалами Ватикана, и национальными церквами — автономными от государства во всех внутренних вопросах организациями, с четкой, почти военной дисциплиной, а иногда и полуподпольными и просто подпольными, хорошо выученными и вполне боевыми дружинами Иисусова ордена. Партийно-государственная система католицизма ставила перед собою собственные вполне конкретные стратегические и тактические задачи. Были вопросы, в которых она прочно блокировалась даже с еретическими правительствами — там, где интересы строго совпадали. Но когда речь шла об интересах ее собственных, церковь шла на конфликты с самыми правоверными католиками-монархами и католиками-министрами. Ее теоретики и функционеры были трезвыми профессиональными политиками, вполне по-земному смотревшими на все, в том числе и на собственную организацию. И говорить-то они умели не только на «вульгате» — средневековой латыни молитвенников, но и на языке абсолютно современном.
