Борис Володин - Мендель
Иоганн работал с отцом в саду и рассказывал. Работал на пчельнике и рассказывал. Помогал зятю Штурму в поле и молча думал, сможет ли одолеть самый последний кусок пути длиной всего в один год. От ста двадцати флоринов уже почти ничего не осталось.
Еще он писал тогда стихи. В гимназии к литературе приобщали серьезно. Он переписывал для себя наиболее полюбившиеся строфы знаменитых поэтов. Терезия сохранила страничку с гётевской «Лилой». Ему было двадцать. В этом возрасте стихи почти неизбежны.
Однако Поклонение Гёте не помогло. Образец был слишком сложен. Те строки Менделя, что дошли до нас, отдают скорее Клопштоком. Это белые стихи о первопечатнике Гутенберге, точнее — монолог первопечатника. Вот строки из него:
Зачем был создан человек?
Зачем щепотке праха
Неисповедимо высокое существо
Вдохнуло жизнь?…
Вы — буквы, отпрыски моих исканий!
Вы — крепкая скала, на коей
Навеки славы храм моей
Воздвигнуть я решил!
По воле мастера должны вы
Суеверий сумрачную ночь,
Что тяжко по земле влачится,
Рассеять. И затем
Извлечь на свет и сохранить
Творения мужей великих,
Пока еще доступные немногим…
И эти стихи сохранила, конечно же, Терезия: и листок, где они были начертаны начисто каллиграфическим, удивительно ровным и красивым почерком Иоганна, и исчерканный вдоль и поперек черновик.
Терезия, тринадцатилетняя веселая толстушка-болтушка, была самой благодарной слушательницей всех его рассказов — пусть не всегда ей понятных. Если Вероника, сухая, угрюмая, видела в Иоганне, как и ее муж, только обузу, только ущерб их благополучию, Терезия и по складу своему и по детскости не могла смотреть на него с той же кочки. Он был самый умный, самый добрый и ласковый, как матушка Розина. Он был такой ученый, и ему было трудно. Терезия обожала брата и была готова всем, чем могла бы, для него пожертвовать.
И пожертвовала.
Приданым.
Алоису Штурму было сказано, чтобы он выплатил денежную часть ее приданого Иоганну.
Не без участия матери, видимо, пришел ей на ум этот шаг. Кстати, ее пожелание без согласия матери и отца вряд ли могло осуществиться.
Это был поступок разумный, исходивший из интересов всей семьи: столько было уже вложено в Иоганнову учебу!… Если он не дойдет до цели, все окажется выброшенным зря. А окончив Философские классы, Иоганн успеет до свадьбы устроиться и вернуть долг. Замуж в Хейнцендорфе рано не отдавали. У них в роду, если считать даже прапрабабок, из всех женщин лишь три пошли под венец в восемнадцать — в том числе, кстати, и Вероника. Все прочие — в двадцать три, в двадцать пять лет. Риск был не очень велик, но он был все-таки. Семья знала, как обрушиваются подчас беды. И Терезия — хоть ее неведомый пока жених еще гусей пас, наверное, и играл со сверстниками в войну с Бонапартом или турками или в жандармов и разбойников — знала в свои тринадцать лет, какая судьба бывает у бесприданниц. Деревенские дети куда трезвее в житейских вопросах, чем деликатные барышни. И кстати, перед глазами у нее был совсем другой пример отношения к ближним — Вероника.
А Мендель до конца своих дней не забыл о жертве, принесенной младшей сестрой. Он поставил на ноги трех ее сыновей. Он старался отплатить ей как мог.
И Штурмам тоже. Правда, не нарушая приличий.
VI. КАК ПИШУТСЯ РЕКОМЕНДАЦИИ
Он словно бы оправдывался в той единственной автобиографии:
«В следующем году с глубоким почтением нижеподписавшийся оказался, наконец, в состоянии обеспечивать себе самое насущное в Ольмюце побочными занятиями и благодаря этому продолжить свое обучение. Путем напряжения всех своих сил упомянутому удалось закончить оба годичных курса философии (приложения D, E, F, G). С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном…»
Именно этот пункт был центральным в дискуссии среди биографов.
Ильтис однозначно трактовал процитированные слова: голод вынудил пойти на компромисс с действительностью, и человек, стремившийся к науке, стал слугой церкви.
«Ильтис пытается приписать Менделю двойственность, даже двоедушие, в то время как облик великого ученого отличается удивительной цельностью!», — восклицал Рихтер.
Монсеньер ван Лиерде писал, что все факты свидетельствуют о глубокой и искренней религиозности Менделя с самого детства. Уже одно, что он учился в Философских классах, которые были как бы семинарией — многие их выпускники становились священниками, — по мнению ван Лиерде, доказывает, что Мендель готовился к духовной карьере. Но просто в 1843 году вакансии светского фараржа ему не подвернулось. Обстоятельства заставили Менделя лишь пойти в монастырь, то есть связать себя более строгим регламентом. Вот так.
Новых документов оппоненты не представили. Они опирались на те же, опубликованные Ильтисом, — на злополучный договор купли-продажи с пунктом: «Сыну продавца Иоганну, если он по своей воле поступит в священники», и на текст автобиографии — он приведен здесь нами.
Анализируя его, современный биограф Менделя, покойный Ярослав Кржиженецкий писал:
«Он честно признает, что вступление в монастырь было продиктовано не религиозностью, а материальными трудностями и страстью к науке, удовлетворить которую можно было лишь в условиях беззаботной монастырской жизни».
И тем солидаризовался с первым биографом.
Как же все это выглядело?…
…Когда он привез впервые домой в Хинчицы свой гимназический аттестат и «удостоверение о пригодности», бог мой, что было!…
Сколько раз любовались ими отец, и мать, и Терезия!…
Специально отмывали руки от земли, от брызг извести, если перед тем обмазывали яблони, и благоговейно разворачивали на чистой домотканой скатерти все эти произведения тогдашнего писарского искусства. Разворачивали, дабы самим ими полюбоваться и продемонстрировать родне и односельчанам вещественные, скрепленные жирными имперскими орлами доказательства высоких степеней, которых достиг их Иоганн, их Ганс!… «Видит бог! — горделиво повторяли Мендели всем прочим Менделям, Швиртлихам и, конечно же, прижимистым Штурмам — всей родне, односельчанам и себе самим, наконец. — Видит бог, мы ничего для него не жалели!»
