Глеб Голубев - Заболотный
Мы прошли с жандармом мимо полосатого грибка для часового и под сводами мрачных ворот, над которыми раскинул крылья орел на барельефе. Решетка ворот была едва полуоткрыта, так что пришлось бочком протискиваться в эту щель. За воротами тесный дворик, совершенно пустой и голый, невольно вызывающий мысли о кратких тюремных прогулках.
Но вот со скрипом открывается железная дверца, украшенная львиными головами, и на пороге стоит улыбающийся Заболотный, радушно приглашая, словно в отчий дом:
— Заждались, заждались! А ну, поворотись-ка, сынку!.. И скорей чаю, чаю, да самого горячейшего! Небось продрог, вон ветер какой!
И сразу на душе моей становится светло и покойно, вмиг отлетают все опасения и заботы.
В крошечной комнате Даниила Кирилловича, которую низкие сводчатые потолки и окна с решетками делают похожей не то на монастырскую келью, не то на тюремную камеру, мы долго пьем обжигающий черный чай, вспоминаем наши странствия, общих киевских знакомых. Железная койка, застланная серым больничным одеялом, на стене портрет Мечникова в простой деревянной рамке, на столе — неизменные цветы.
Потом Даниил Кириллович водит меня по всему форту, показывая свое хозяйство. Всюду идут столярные работы, лаборатории еще не готовы, пузатые колбы, пробирки, витые стеклянные трубки разложены на соломе прямо на полу в узких коридорах.
— Тесновато, но ничего. Такую здесь фабрику наладим — всю Россию обеспечим противочумной сывороткой и вакциной, — потирая руки, говорит на ходу Заболотный. — А главное — спокойно тут, тихо. И от начальства подальше — это, брат, тоже немаловажный фактор.
Действительно, здесь нас никто не беспокоит. Днем Даниил Кириллович уезжает в Петербург, где ему поручили организовать первую в России кафедру микробиологии при Женском медицинском институте. А я остаюсь один и под мерный плеск воды за окном обрабатываю материалы наших странствий: привожу в порядок истории болезни, рисую графики температур, систематизирую результаты анализов.,
Даниил Кириллович работает сразу над несколькими научными статьями. Одну, которую решено назвать «Исследования по чуме», он пишет для солидного «Архива биологических наук». Для «Русского архива патологии», который издает в Киеве Подвысоцкий, он решил подготовить небольшую статью о новой, ранее неизвестной пустулезной форме чумы, обнаруженной во время эпидемии в Бомбее.
Листая путевые дневники и записные книжки, я то и дело натыкаюсь на засушенные цветы. И в памяти снова оживают наши приключения в Аравии, в Монголии, в Китае. Стал переписывать начисто историю болезни маленького Джо и словно заново увидел, как, улыбаясь во сне, спал после победы усталый Даниил Кириллович в тени дерева на берегу ручья.
Своему заражению Заболотный посвятил в статье только несколько скупых строчек, набранных петитом. Да и то лишь потому, что немного насчитывалось на земле людей, которые перенесли бы чуму и могли рассказать о своих ощущениях во время болезни.
Вечерами, когда Даниил Кириллович, закончив свои дела в Петербурге, приезжал в «Чумной форт», мы затапливали печку и, пристроившись на полу перед ней, пили чай, следя за причудливой игрой огня, вели долгие беседы.
Больше всего, конечно, нас волновала загадка чумных эпидемий в Вейчане и в Монголии. Даниил Кириллович упорно склонялся к тому, что хранят чумных бактерий, видимо, все-таки тарбаганы. От них она и передается людям.
— Но откуда тогда берется чума среди тарбаганов? — недоумевал я. — Или тут замкнутая цепочка: люди заражают сусликов, те хранят бактерии, чтобы потом болезнь, словно бумеранг, обратно поразила людей?
— А что же, вполне возможно. Ты же видел, як в степи хоронят покойников? По буддийскому обычаю, их просто, не закапывая, оставляют лежать в степи, чтобы хищные звери и птицы растерзали труп. Кровь пропитывает землю, орошает траву, которой питаются тарбаганы. А если покойный умер от чумы?
Удивительны, незабываемы были эти вечерние беседы в полутьме маленькой сводчатой комнатки, по стенам которой качались и прыгали причудливые тени, а за толстыми крепостными стенами завывал ветер, шумело зимнее море, мокрый снег хлестал в окна!
Подбирая материалы для задуманной Заболотным статьи об эндемичных очагах чумы, я перерыл горы книг. Из древних летописей выписывал первые дошедшие до нас сведения о набегах «черной смерти» на русскую землю:
«1352 год: «Бысть мор зол в граде Пскове, началося из весны, на цветной неделе, тоже и до самыя осени, уже перед зимою преста. Сица же смерть бысть скора: хракнет человек кровию и на третий день умираше».
1360 год опять в Пскове: «Бяша тогда се знамение: егда кому где выложится железа, то вскоре умираше».
1364 год в Нижнем Новгороде: «Хракаху людие кровию, а инии железою болезноваху един день, или два, или три, и мало неции пребывше и тако умираху…»
Странным очарованием веяло от этих старинных слов. А какая точность выражений — ей может позавидовать каждый врач!
Я снова перечитывал изумительные труды Данилы Самойловича, переводил некоторые из них, почти неизвестные в России, с торжественной латыни. Страница за страницей штудировал замечательную по своей обстоятельности и точности работу покойного Г.Н. Минха о чумной эпидемии в Ветлянке.
В эту большую станицу, затерявшуюся в астраханских степях, «черную смерть» занесли в 1878 году казаки, возвращавшиеся из турецкого похода. Эпидемия погубила почти четверть всех жителей Ветлянки. В борьбе с ней погибли, как бойцы на посту, три врача и семь фельдшеров.
Я внимательно рассматривал схемы, приведенные в книге Минха. Они очень наглядно и убедительно показывали, как чума передавалась от одного человека к другому в громадной казачьей семье Беловых, насчитывавшей с внуками и правнуками свыше восьмидесяти душ.
Мое внимание привлекла одна странная легенда, записанная в местах эпидемии пунктуальным Минхом. Она удивительно перекликалась с тем рассказом о «смертельном кладе», что слушали мы вечером у костра в монгольском аиле. Я переписал ее и показал Заболотному:
«Говорили, что Агап Харитонов, первым среди жителей Ветлянки заболевший чумой, незадолго до начала эпидемии проходил по селу Никольскому. У крайнего двора сидел старик. Когда Харитонов поравнялся с ним, старик спросил:
— Хочешь ли ты золота или серебра? Только неправедное это богатство.
Агап сказал, что от золота никто не отказывается. Тогда старик показал рукой: — Иди во двор, отроешь клад. Уходя с мешком, полным золота, Харитонов обратился к старику:
— Чем могу я отплатить за подарок?
