Николай Андреев - Трагические судьбы
Суд приговорил Боннэр Елену Георгиевну к пяти годам ссылки.
Сахарова разыскивает Красный КрестВсе это время она ничего не знала об Андрее Дмитриевиче. Пыталась сообщить внешнему миру, что у них трагедия. Прямым текстом этого не напишешь — застрянет в КГБ, потому пользовалась намеками: посылала телеграммы, в которых никогда не употребляла множественное число, только единственное, и подписывалась: Люся. Тут ее перехитрили. Как позже выяснится, адресаты получали совершенно другого содержания телеграммы с подписью «Андрей, Люся». Другой пример. Она пыталась дать понять понимающим людям, что в Горьком не все в порядке: на день рождения Сахарова, 21 мая, пришло много поздравительных телеграмм и разные подарки. Боннэр все подарки отправила обратно, получатели должны были сообразить, что с Андреем Дмитриевичем беда. Не поняли намека.
Органы внимательно следили, чтобы и к ней не проникала информация. Однажды Боннэр подобрала на дороге чурбачок — подумала, что пригодится сидеть на нем вместо табуретки — и положила в машину. Подбежали чекисты, потребовали показать находку. Боннэр удивилась, но разрешила посмотреть. Они внимательно осмотрели чурбачок, обстучали его, и тут-то она сообразила: они приняли деревяшку за тайник, в котором кто-то намеревался ей передать послание. Или, скажем, сходит она в кино, а после сеанса все в зале перевернут: не оставила ли Боннэр записки связнику? Все это было бы смешно…
И самый дикий случай. Рассказывает Маша Гаврилова, дочь Юрия Хайновского: «Был эпизод страшный, неприятный. Однажды мы с мамой приезжаем на могилу папы и видим, что все цветы корнями вверх, всё перекопано. Подумали: кроты что ли? Или собаки? А много позже к нам приехала Елена Георгиевна и спрашивает: принялись цветы, которые она посадила на могиле? Какие цветы? — удивились мы. И тут-то до нас дошло, что сотрудники КГБ все перерыли на могиле, искали послание».
Что с мужем, Елена Георгиевна не знала.
Сахаров в письме академику Александрову пишет: «Очень много сил отнимали у меня утомительные и совершенное бесплодные «дискуссии» с соседями по палате. Я был помещен в двухместной палате, меня не оставляли наедине, это явно тоже была часть комплексной тактики КГБ. Соседи менялись, но все они всячески пытались внушить мне, какой я наивный и доверчивый человек и какой профан в политике…»
Вот приблизительно, как это происходило. Сахаров в палате. Входит новенький, протягивает руку: «Давайте знакомиться. Мочалов Сергей Константинович. Инженер-теплотехник. Знаете, всякие системы отопления в промышленности».
Устраивается на кровати. Через какое-то время обращается к Сахарову: «А вы кем будете, Андрей Дмитриевич?»
Сахаров не отвечает.
Сосед не унимается: «Я имею в виду, по специальности? Возможно, вы засекречены, так можете не сообщать. Знаете, есть секретные академики, которым запрещено вообще что-либо говорить. А вы по виду вроде как библиотекарь. У меня глаз наметанный. У меня тут вот газета есть, «Новое русское слово» называется. Вы только никому не говорите, что видели у меня, она издается в Нью-Йорке, друг привез. В носки засунул и привез. На таможне едва не попался — пронесло. А так мог загреметь, сами знаете куда. Я тут хочу вам кое-что зачитать».
Тут вступает в разговор другой сосед по палате: «Знаете, я человек простой, вкалываю на автозаводе, потому скажу прямо: сволочь он, этот академик Сахаров. Так у нас все в бригаде считают».
Первый возражает: «Это вы зря. Сахаров многое сделал для укрепления обороноспособности страны. Он великий ученый. Но потом у него в мозгах путаница пошла. Сахаров наивный и доверчивый человек и полный профан в политике. И эта… как ее? Боннэр (делает ударение на втором слоге) подцепила его. Она взяла обычай бить его чем попало».
Второй: «И правильно. У нас Жорка Зайцев в бригаде со своей Нинкой как кошка с собакой, то дерутся, то в обнимку. Может, и эта Бенер тоже его любит».
Первый: «Как же, любит! На академиковы денежки ее потянуло. Тут надо смотреть глубже — тут сионистский заговор. Да вот, кстати, что пишет газета «Новое русское слово», американская газета, между прочим, она врать не будет, там, на Западе, за клевету судят, вот что пишет, — зачитывает: — «Мадам Боннэр — злой гений Сахарова» — это заголовок. А вот что в статье: «Так что, когда в спровоцированных КГБ статьях Сахаров обвинялся в том, что он попал в плен сионистского агента Елены Боннэр, там среди антисемитской грязи была крупица истины: жена Сахарова радикализировала его мышление, и он полностью ей предан. Не случайно две из трех голодовок Сахарова проводилось в защиту ее интересов. Сахаров лишен самых элементарных прав в собственной семье. Похоже, что академик Сахаров стал заложником сионистов, которые через посредничество вздорной и неуравновешенной Боннэр диктуют ему свои условия».
Сахаров в негодовании кричит: «Слушайте, вы! Прекратите!» Берет подушку и одеяло, выбегает в коридор, сдвигает вместе три кресла, ложится на них.
Режим в больнице был как в тюрьме. У дверей палаты терся охранник. Сахарова ни разу не выпустили гулять и даже на балкон он не мог выйти — просто заколотили дверь. Вначале его допускали в коридор, где он иногда смотрел телевизор. Но потом телевизор убрали, так что и этого информационного канала его лишили.
Ну и, естественно, его лечили.
Позже к Сахарову приезжали физики из ФИАНа. Сахаров рассказывал им о своих мучениях, они никак не реагировали. Боннер вспоминает: «Они были как истуканы, как мертвые. Андрей был поражен их нарочитым равнодушием, желанием отстраниться от этого. Это волновала его больше, чем что-либо другое». Андрей Дмитриевич так и не уяснил в период ссылки, что рассчитывать на солидарность коллег бесполезно. Академики смирились. Их сердца переполняли тревоги иного рода. Файнберг приводит такой эпизод: как-то он ожидал аудиенции у президента Академии наук. В тот момент Сахаров держал мучительную голодовку, ученый мир остро переживал за ее последствия, не исключен был и трагический исход. В приемную влетает молодой энергичный академик N и еще на ходу начинает громко говорить, почти кричать: «Товарищи, вы понимаете, что происходит? Вы представляете, что будет, если Сахаров умрет? Все наши международные научные программы, все связи полетят к черту, с нами никто не захочет иметь дела!»
А Сахаров-то по своей наивности еще надеялся, что 12 академиков позовут его на годичное собрание Академии наук.
Елена Георгиевна была одна. Месяц за месяцем одна. Нарастала телефонная изоляция. И до этого связываться с кем-то было затруднительно. После 1983 года они не имели возможности пользоваться телефоном — запретили даже приближаться к телефону-автомату. А иногда надо было позарез позвонить, например вызвать неотложку для Елены Георгиевны. Андрей Дмитриевич бегал морозным вечером по округе, искал работающий аппарат, а когда нашел — ему, несмотря на мольбы, не позволили сделать звонок.
