Николай Андреев - Трагические судьбы
«С 11 по 27 мая я подвергался мучительному и унизительному принудительному кормлению… Способы принудительного кормления менялись — отыскивался самый трудный для меня способ, чтобы заставить меня отступить. 11–15 мая применялось внутривенное вливание питательной смеси. Меня валили на кровать и привязывали руки и ноги. В моменты введения в вену иглы санитары прижимали мои плечи… Я потерял сознание (с непроизвольным мочеиспусканием)…
16 — 24 мая применялся способ принудительного кормления через зонд, вводимый в ноздрю…
25 — 27 мая применялся наиболее мучительный и унизительный, варварский способ. Меня опять валили на спину на кровать, без подушки, привязывали руки и ноги. На нос надевали тугой зажим, так что дышать я мог только через рот. Когда же я открывал рот, чтобы вдохнуть воздух, в рот вливалась ложка питательной смеси или бульона с протертым рисом. Иногда рот открывался принудительно, рычагом, вставленным между деснами. Чтобы я не мог выплюнуть питательную смесь, рот мне зажимали, пока я ее не проглочу. Все же мне часто удавалось выплюнуть смесь, но это только затягивало пытку. Особая тяжесть этого способа кормления заключалась в том, что я все время находился в состоянии удушья, нехватки воздуха…
27 мая я попросил снять зажим, обещав глотать добровольно. К сожалению, это означало конец голодовки…
В беседе со мной главный врач О. А. Обухов сказал: «Умереть мы вам не дадим. Но инвалидом сделаем. Я опять назначу женскую бригаду для кормления с зажимом».
О женской бригаде надо сказать особо. Это было несколько могучих санитарок. Они приходили насильственно кормить Сахарова. Указания давала крупная женщина-врач. Именно они наваливались на него, привязывали к кровати, разжимали десны, вливали питательную смесь. Для мужчины это более чем унизительно, тяжело психологически.
Читать письмо Александрову можно только сжав волю в кулак. Что сделал собрат Сахарова по академическому сообществу — Анатолий Петрович Александров, президент Академии наук? Ни-че-го! Если, конечно, не считать его интервью журналу «Ньюсуик»: «Я думаю, наше правительство действовало очень гуманно по отношению к Сахарову, поскольку Горький — очень красивый город, большой город с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать». Корреспондент, однако, не успокаивается: «Почему он по-прежнему остается членом Академии наук, если, как говорит «Правда», Вы считаете его пособником международного империализма?» И тут Анатолий Петрович произносит замечательную фразу, которая, несомненно, войдет в историю: «Мы надеемся, что Сахаров одумается и изменит свое поведение. К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом». Впервые в истории Российской и Советской академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности.
Они могли надеяться только на себя.Сахарова заточили в больницу. Главврач Обухов давал Сахарову почитать книгу о болезни Паркинсона (намек более чем ясный), сказав при этом: «Вы будете полным инвалидом, и даже сами себе штанов расстегнуть не сможете». Когда в 1989 году Сахаров умер, патологоанатомическое исследование показало, что сердце Андрея Дмитриевича совершенно изношено. Преследования, голодовки сделали свое черное дело, и еще счастье, что после освобождения он три года прожил полнокровной жизнью.
Тогда Боннэр еще не знала об угрозах Обухова сделать Андрея Дмитриевича инвалидом, не знала о его намеках на болезнь Паркинсона, поэтому, когда она встретилась с главным врачом, их разговор не был враждебным. Она, правда, раскричалась в его кабинете, сказала все, что думает о горьковских врачах, в частности, и о советской медицине, в общем. Обухов ответил в том смысле, что он вроде бы и не виноват, таковы обстоятельства, и с ними надо считаться. Они вышли из кабинета, и Боннэр, спускаясь по лестнице, продолжала ругать уже неизвестно кого. Вдруг Обухов обронил: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца». Боннер язвительно: «Ах, какой вы образованный, и не только на подлости, что делаете, но и на поэзию». Главврач ничего не ответил.
Боннэр говорит: «Обухов может сколько угодно доказывать, что они пытались спасти жизнь Андрея Дмитриевича и потому насильно его кормили. Но Обухов сам знает, что он выполнял то, что ему диктовал КГБ. Я не говорю, что Обухов плохой врач. Я не говорю, что он не страдал от того, что он проделывал с Андреем Дмитриевичем, очень может быть, что страдал. Но он выполнял распоряжение КГБ на всех этапах. Более того, есть записки женщины, которая насильно проводила кормление. Она из знаменитой женской бригады».
Боннэр уравняли в правах с Сахаровым, она — тоже ссыльная.
В 1984 году — 2 мая — Андрей Дмитриевич начал вторую голодовку. В тот же день власти начали процесс, чтобы уравнять Елену Георгиевну в правах с мужем, то есть тоже определить ей режим пребывания в Горьком на положении ссыльной. Вот как это было.
Она собралась в Москву. Взяли билет на самолет. Приехали в аэропорт, стали ждать посадки. Елена Георгиевна сидела, Андрей Дмитриевич стоял, держал ее руку. Объявили посадку. Она благополучно прошла регистрацию…
Сахаров возвращается в квартиру и объявляет голодовку. Он послал телеграммы с сообщением об этом Черненко и в КГБ. Принял слабительное, сделал клизму и с чистой совестью уселся за работу.
А Боннэр сразу после регистрации обступили человек пять, отделили от других пассажиров, взяли под руки и повели к машине. Она сразу поняла: это арест!
Привезли ее в какое-то помещение. Там две женщины в милицейской форме и высокий мужчина в штатском. Представляется: старший советник юстиции Геннадий Павлович Колесников. Предъявляет обвинение по статье 190’.
Я приведу выдержку из этой статьи, чтобы была понятна логика последующих событий. Вот в каких преступлениях обвинили Боннэр: «Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений того же содержания…»
Потом вынырнуло постановление об обыске. Боннэр провели в соседнюю комнату, где женщины произвели личный обыск и обыск вещей. Она не помнит ни одного вопроса на допросе, однако помнит свой ответ, он был одним на любые вопросы следователей: «Так как никогда и ни при каких обстоятельствах я не распространяла заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй или общественный строй других государств, а также частных лиц, в следствии не участвую и на поставленный вами вопрос не отвечаю».
