Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам
Но письмо уже– прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: «Что ж, я пойду». – «Куда ты? Рано, машина ещё не пришла». Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушёл».
В.В. Маяковский. Москва, 1929.
Фото: А. А. Темерин
Никто из присутствовавших на той читке Эльзиного письма никаких воспоминаний об этом событии не оставил. Читала ли Лили Юрьевна полученное письмо на самом деле?
Аркадий Ваксберг высказался так:
«Сцена эта, так старательно воспроизведённая Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, который грубовато и беспощадно реализует талантливый режиссёр. И то, что Лиля всё читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба "ничего Володе не говорить "заботливо перенесена в самый конец письма, а она всё равно её оглашает в присутствии (по инерции, что ли?); и то, что оно содержит такие подробности (флёрдоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но всё-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована) – всё говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определённую цель».
Из тех «нескольких человек», присутствовавших при чтении, Лили Брик потом упомянула лишь Надежду Штеренберг, жену художника Давида Петровича Штеренберга.
Валентин Скорятин к этому добавил:
«Позволю себе обратить внимание читателя на такой весьма существенный штрих. Среди неназванных интервьюеру „нескольких человек“, оказывается, находились В.Полонская и М.Яншин. И в разговоре со мной Вероника Витольдовна подтвердила, что хорошо помнит тот давний осенний вечер в Гендриковом.
Что же получается? Маяковскому как бы невзначай сообщают о замужестве Яковлевой, да ещё в присутствии женщины, ему небезразличной. Можно лишь догадываться, что происходит в его душе. Удар по самолюбию. К тому же «парижскую новость» он узнаёт не сам по себе, а от Лили Брик».
Аркадий Ваксберг:
«К тому же до свадьбы было ещё очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года, когда только и могли появиться флёрдоранж с белым платьем), в октябре же, по свидетельству самой Татьяны, дю Плесси („кажется, виконт“) лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, уже поспешила заверить её, что Маяковскому не дали визы на выезд…»
Кстати, письмо, которое тогда читалось, до сих пор не обнаружено.
Бенгт Янгфельдт в связи с этим пишет:
«В 1000-страничном французском издании переписки между Лили и Эльзой нет ни единого письма за период с 19 июня 1929 года до 15 апреля 1930-го – отсутствуют даже те письма, на которые Лили ссылается в дневнике, из чего можно сделать вывод, что в них затрагивались такие щекотливые темы (касавшиеся главным образом несостоявшейся поездки Маяковского в Париж), что были все основания их уничтожить».
Свой дневник Лили Юрьевна тоже весьма основательно отредактировала (якобы для того, чтобы в нём не осталось какой-нибудь информации, которая в период репрессий 30-х годов могла бы повредить ей самой и кому-то из её знакомых). В результате этих исправлений и удалений ненужных (и опасных) слов и целых предложений возникли неувязки и разночтения.
Аркадий Ваксберг:
«Есть только три варианта, которыми можно объяснить эту, право же, шокирующую ситуацию: такого письма вообще никогда не было, оно не более чем зловещий розыгрыш Лили; оно было, но Лиля его уничтожила; оно было, и Лиля его не уничтожила, но составители решили воздержаться от его публикации..»
Есть ещё один вариант, который объясняет «ситуацию»: письмо, якобы написанное Эльзой Триоле, на самом деле написали Брики (явно по совету Агранова). И организовали всё так, как потом Лили Юрьевна зафиксировала в своём дневнике. Вот эти записи:
«Когда вернулся шофёр, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину и изругал шофёра последним словом, чего с ним никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали до вокзала, сказал: “Простите, не сердитесь на меня, товарищ Гамазин, пожалуйста, у меня сердце болит”».
После «укола»
Бенгт Янгфельдт:
«По словам Лили, на следующий день она позвонила Маяковскому в Ленинград в гостиницу „Европейская“ и сказала, что тревожится за него. В ответ он произнёс фразу из старого еврейского анекдота ("Эта лошадь кончилась, пересел на другую ") и заявил, что беспокоиться не нужно. Когда она спросила, хочет ли он, чтобы она приехала в Ленинград, он обрадовался, и Лили в тот же вечер покинула Москву».
Так описан этот эпизод в воспоминаниях Лили. Но в отредактированном дневнике он выглядел уже несколько иначе:
«Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему в Ленинград. Рад, что хочу приехать. Спросила, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны – в Париже тревожатся. Говорит – „передай этим дуракам, что эта лошадь кончилась, пересел на другую“. Вечером выехала в Питер».
Из дневника Лили Брик следует, что этот разговор произошёл 17 октября, то есть через шесть дней после того, как
Маяковский уехал из Москвы. Именно тогда она и спросила, «не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны?»
Бенгт Янгфельдт по этому поводу написал:
«Разночтения и неясности могут показаться несущественными, однако, это не так».
Аркадий Ваксберг оценил случившееся ещё строже:
«Ситуация, однако, была ещё более запутанной, чем кажется на первый взгляд».
И Ваксберг продолжал рассуждать:
«В июле 1968 года в связи с оголтелой антибриковской кампанией, Лиля вдруг информирует Эльзу (письмо от 8–9 июля) о том, как отражён эпизод с чтением письма в её воспоминаниях и как – в дневнике. Судя по письму, она явно отвечает на вопросы, которые поставила Эльза. <…> Вопросы, видимо, были поставлены в телефонном разговоре – в письме их нет. Но они, естественно, были, иначе с чего бы вдруг Лиля стала с такой подробностью воспроизводить Эльзе текст её же куда-то запропастившегося письма сорокалетней давности? Зачем Эльзе была нужна версия Лили? Разве они никогда не читала её воспоминаний? Разве она сама не знала, что написала в своём же письме? Разве между сёстрами всё это время множество раз не было говорено-переговорено?
