В. Арамилев - В дыму войны. Записки вольноопределяющегося. 1914-1917
Мысленно перевожу расстрелянные за ночь пули на хлеб, на уголь, на мясо, на одежду, и эта арифметика повергает меня в отчаяннейший пессимизм.
Если так будет продолжаться несколько лет, вся Европа разорится. Россия вылетит в трубу раньше всех.
Мы разоряем себя с упорством фанатика.
* * *Грунт слабый, с большим процентом примеси песка. Солнце безжалостно разрушает наши окопы. Ежедневно оползни, обвалы стенок. Земля превратилась в тесто, обильно снабженное дрожжами. Удержать ее в повиновении трудно. Наши скрепы и подпорки недостаточны. Нужны бревна, доски, ивовые плетни, сетки.
Леса под рукой нет.
За «деревом» ходим ежедневно в тыл, за двадцать километров. Разбившись на десятки, взваливаем на плечи тяжелое восьмиметровое бревно и, как муравьи, тащим его в свой окоп. Несем эту дьявольскую ношу через непролазную грязь, через темень нахмурившейся ночи, через лужи и ручьи полой воды.
Когда один из носильщиков спотыкается и падает, падают все остальные. Скользкое бревно летит в грязь.
* * *Печать подлеет с каждым днем все больше. Тошно читать бесконечное вранье. В какой номер газеты ни заглянешь, каждый русский воин – альтруист, христианин, герой, а каждый немец – природный громила, варвар, дикарь и зверь.
Для фабрикации «немецких зверств» журнальные мудрецы уже создали своего рода штамп: можно заранее знать, что будет в завтрашнем номере «Нового Времени» или «Биржевки».
В одном из последних журналов какой-то борзописец на протяжении двух страниц расписывает прелести фронтовой бани. Все в порядке. Даже фотографии солдатиков, моющихся в бане.
Солдатики улыбаются, хохочут под освежающими струями воды…
Не баня – салон красоты и гигиены!
А в действительности мы моемся где-нибудь в грязной речонке, в луже, в землянке из котелка и делаем это раз в два-три месяца.
О существовании этих бань ни один солдат ничего не знает; никто этих бань в глаза не видывал.
* * *Сегодня ночью немцы устроили очередную потеху: их артиллерия не давала нам спать. Воздух выл и стонал, как будто тысячи ведьм сорвались с цепи.
Под утро шальной снаряд упал в дверь землянки первого отделения нашего взвода.
Землянку разбросало. Шесть человек убито, десять ранено.
Раненых подобрали полковые санитары. Убитых мы отнесли в заброшенный боковой ход сообщения, прозванный отростком слепой кишки, и зарыли в песок. Зарыли без молитв, без шуток. Проделали это так же безучастно и спокойно, как таскали бревна и мешки с песком.
Фельдфебель Табалюк, притаптывая свежий холмик на братской могиле, сухо говорит:
– Смерть схватила их неожиданно, легко… Хорошая смерть! Дай бог всякому из нас так умереть!
Кто-то неожиданно всхлипнул.
О чем? О погибшем безвременно друге? О брате? О завтрашней своей гибели, может быть?
Табалюк не выносит слез. Какой же это, черт возьми, солдат, защитник веры, царя и Отечества, ежели он нюни распустил, как баба! Боевой дух потерян – все потеряно!
– Что, анафемы, разрюмились?! – шипит он в кучку насупившихся стрелков. – Эко дело смерть! Все там будем. От смерти, брат, не отвертишься. Она те найдет везде. Все под одним богом ходим. Бог – он захочет тебе кончину прописать, так и без войны пропишет: ляжешь ночью на печь к бабе и навеки заснешь. Так-то, други милые.
Молча расходятся стрелки, точно боясь разбудить, потревожить. Говорят вполголоса об отошедших на вечный покой.
Из всего отделения уцелел один Голубенке, который лежал в самом дальнем углу землянки, накрывшись шинелью. Видит в этом какое-то чудо.
В момент взрыва в землянке горел ночник, устроенный из консервной банки. Играли в «козла»… И умерли, не доиграв партии…
* * *Весна вступает в свои права. Разбухли почки.
Мягко голубеет бездонное небо. Жарче дышит земля.
На деревьях и кустах кое-где шелушится зеленая бахрома листвы. Спиралями вьются звонкие жаворонки, высказывая полное пренебрежение к войне.
Вечером от потеплевшей земли тянется к небу томная дымчатая испарина.
Голосисто заливаются невидимые пичуги. Бугры увалов, виднеющиеся справа, взъерошились густой щетиной молодой травы.
Запестрели радуги первых цветов.
В Петербурге теперь белые ночи.
В парках целуются влюбленные парочки.
Солдаты ежедневно толкуют о земле, о весеннем севе.
Тяжело вздыхают, вспоминая свои «осьминники», нераспаханные «клинья», «гоны», «переезды».
Все шибче и шибче ругают военную цензуру, которая месяцами задерживает письма туда и обратно.
В офицерских кругах усиленно дебатируется проблема предстоящей весенней кампании.
Говорят, скоро будет грандиозное наступление.
* * *Наступаем, оказывается, мы. На наш участок стягиваются резервы, кавалерия, боевые припасы. Дым коромыслом.
О наступлении сегодня по секрету сказал мне капитан Розанов, но этот «секрет», кажется, известен многим.
Солдаты «на всякий случай» обмениваются адресами. Каждый оставшийся в живых должен сообщить о своем убитом товарище на родину.
Таков уговор. Его, конечно, выполнят. Когда смолкнет канонада и потрепанные полки вернутся в исходное положение – к той самой печке, от которой начнется танец смерти, тогда приступят к учету оставшихся в живых.
А через день в пензенские, «скотские» и «калуцкие» деревушки поползут скорбные эстафеты с оттисками кровавых пальцев.
…Ко мне подходит стрелок второго отделения Чучкин.
Запиши-ка ты, слышь, себе мой адресок, а свой мне в подсумок положи.
– Убьют, думаешь, Чучкин?
Он печально улыбается серым бескровным ртом, обнажая клавиатуру сгнивших зубов.
– Кто яво знает, что может случиться. Дело темное, гадательное. На счастье уж надобно надеяться да на господа бога.
Записываю на блокноте адрес и спрашиваю, что написать его родным в случае смерти:
– Напиши так: «Сим извещаю вас, что сын ваш, Василей Чучкин, сево числа пал в бою с неприятелем во славу русского уружия и кланяется всем по низкому поклону от бела лица до сырой земли».
Его часто мигающие глазки зорко следят за моей рукой, выводящей кривые иероглифы на клочке бумаги.
Застенчиво раздвигаются обветренные губы:
– А ну-ка прочти, как ты там написал?
– Зачем тебе? Не веришь?
– Нет… Так, вообще. Хто тебе знает, что вписал. Може, ошибся…
* * *Получил очередную посылку: печенье.
Быстро вытряхиваю содержимое.
Ищу на дне прокламацию.
Друзья обещали снабжать меня духовной пищей регулярно.
Да, вот так и есть. Опять ловко замаскированный серенький листочек бумаги, испещренный стройными рядами бунтарских слов. Листовка написана специально к первому мая.
