Иван Исаков - Каспий, 1920 год
Сегодня утром интересный случай.
Когда- нибудь напишу рассказ, на старости лет, и назову его «Гофман выходит из подполья».
* * *
С палубы, в раструб переговорной трубы доносится:
- Тут до вас один гражданин в кепке… Говорит, с Балтики знает… Пустить?
- Пустить!
Медленно, грузно, солидно входит, вернее, втискивается в каюту атлет. Рабочий не рабочий, матрос не матрос. Не поймешь. Лапа - как тиски.
- Гофман. - Голос нарочито приглушен.
- Садитесь, Гофман. В чем дело?
- А у вас стамеска или отвертка есть?
Ничего не понимаю, но когда протянул руку к звонку на вахту, она вдруг оказалась припечатанной к столу.
- Нет, товарищ командир, так у нас не пойдет!… Ну, может, ножик какой в каюте найдется?
Гофман снимает грубый, но добротный ботинок, ножом отслаивает часть каблука и протягивает мне маленький прозрачный конвертик, сделанный из рыбьего пузыря.
Внутри - сложенное вчетверо удостоверение, написанное на шелковой материи: «Дано сие… тов. Гофману…» Подпись - Киров. Числа и месяца не разобрал, год 1919.
Пока рассматривал, Гофман кулаком, а потом ударами об палубу восстановил каблук.
Мелькнула мысль: а может, провокатор?
Но уж очень большим спокойствием и какой-то внутренней силой светился его взгляд. Кроме того, ничего не расспрашивает, а о себе сказал только, что «два раза переправлял рыбницы с бензином».
- Ну, а от меня что вам надо?
- Проводите к Панкратову и сдайте с рук на руки. И все!
- Так чего вы сами к нему не пошли?
- Чудак человек! (Снисходительный тон.) Так кто же меня без пропуска в Особый отдел армии пустит?… А я что, в комендатуре ботинки снимать буду?… Таким манером через десять минут все машинистки раззванивать начнут… А потом ты, - он как-то естественно перешел на это «ты», - Панкратова знаешь?
- Немного знаю, - ответил я, не сдержав кислой мины.
- Ну вот видишь! Я мог бы другой трюк придумать, да с ним может так получиться: сперва в подвал посадит, а потом разбираться начнет. А я такого задания не получал, чтоб у своих же в подвалах сидеть… Давай пошли! Я и так на тебя много времени потратил.
- Ну ладно, пошли. Только сперва - почему вы придумали трюк с «Деятельным» и какое время потратили, если мы всего пятнадцать минут знакомы?
- Дорогой! Да я второй день по порту и стенке хожу и приглядываюсь… Пожалуй, и о корабле и о командире больше тебя знаю.
- А если бы вахтенный задержал?
- Не задержал бы. Я пароль знал.
- Какой пароль?
- С Балтики! - сказал Гофман, смеясь, и подтолкнул меня к трапу.
Дежурному особисту я небрежно бросил через плечо:
- Этот товарищ со мной.
А для меня лично бескозырка с золотой надписью «Деятельный» служила бессменным пропуском с того дня, как я стал «начальником охраны рейдов».
Пока шли в Особый отдел, Гофман как бы невзначай спросил:
- На горе у тюрьмы не был? Советую взглянуть.
Панкратов выпроводил меня тут же, как только разгладил рукой шелковую тряпицу, не очень деликатно дав понять, что остальное меня не касается.
Крепкое рукопожатие с Гофманом… и мы с ним расстались {56}.
6 апреля.
«Либкнехт» под флагом комфлота возвратился.
Комфлот буквально бегом отправился на телеграф.
Начинаю догадываться, что здесь где-то не только т. Киров и т. Орджоникидзе, но и т. Микоян и т. Нариманов.
Но все это где-то далеко от миноносца (в географическом смысле) и от командира миноносца или ОВРа (в иерархическом смысле).
* * *
Что- то неуловимо странное в поведении местных жителей. Не то боятся, не то рады, не то выжидают чего-то. Конечно, не все так. Рабочие порта, мастерских, грузчики и наемные рыбаки уже начинают к нам привыкать, чего нельзя сказать о других (чиновники, лавочники, ремесленники и т.д.).
Как чувствуют себя не успевшие спастись ханы, беки и «сыновья», можно только догадываться: сами они пока еще уклоняются от близкого знакомства.
Но вот неожиданно появляется разгадка причин своеобразного настроения местных жителей.
Если в первый день на стенке не было никого, то теперь - сотни любопытствующих. Если на второй день поставлена была цепочка дневальных, чтобы не подпускать зрителей вплотную к кораблям (причал чуть выше палубы; ручную гранату можно швырнуть в любой люк или иллюминатор), то скоро наряд сняли, так как не хватало людей, да и других работ и забот было много. Усилили верхнюю вахту (у дежурной пушки, сигнальщик на мостике, вахтенные на шкафуте и на корме).
Теперь зрители стоят, отступя два шага от края стенки, следят с нескрываемым интересом за всеми мелочами корабельной жизни и переговариваются со свободными из команды.
В числе других - фундаментальная баба. Не баба, а монумент. Степенно, с каменным лицом смотрит и безостановочно лущит семечки. Прислушивается к каждому слову, но сама молчит.
Ее «анкетные данные» определяются тем, что, прячась в складках нескольких нянькиных юбок, с еще большим любопытством рассматривает нас пара голубых глазенок кукольно-красивой блондиночки с громадным бантом в волосах.
Ребятенок чудесный, и ни один из матросов не может пройти равнодушно. Кто ей «кажет рожки», кто на губной гармонике старается выдувать «детские мотивы», кто зазывает на корабль. Но она, волнуясь и стесняясь, то заливчато и застенчиво смеется, то прячется, перебегая за спиной монумента с ее левого борта на правый, и прячет лицо в складках свисающего сверху громадного шалевого платка.
Не знаю, какая из нее вырастет стерва годам к двадцати, но сейчас этот ангелочек совершенно искренне радует суровый взгляд моряков. Одно смущает - девчурка слишком богато одета. Шелк, шерсть, гамашки, туфельки, бантики - демонстративно барские.
Ясно, что монумент - няня. Причем няня «богатых господ». В доме - «свой человек», тоже солидно одета. Это подкуп, чтобы от лентяйки и бездельницы добиться благополучия ребенка. Но одновременно это живая реклама при ребенке, назло соседним господам.
Вспомнили, что и вчера видели это сочетание монумента с херувимчиком, и поняли, что няньку посылают смотреть, слушать, наблюдать, нюхать… и докладывать обо всем. О чем говорит «красная матросня»? И все для того, чтобы сделать прогноз, надолго ли пришли.
Кто- то с борта спросил «в толпу», что за власть была в городе.
Величественная фигура, продолжая выстреливать шелуху и обойдя вопрос о наименовании власти (что определяло ее качество), сделав упор на статистику (то есть на количество), неожиданно изрекла:
