Дмитрий Петров-Бирюк - История моей юности
Выгоняют из квартиры
Отец опускался все больше. Мы часто видели его в обществе местных босяков. С ними он пил, с ними спал в канавах.
Мы с Машей голодали. А тут случилась еще одна беда: хозяин дома, в котором мы жили, не получая плату за квартиру, предложил нам немедленно освободить ее.
Почти каждый день к нам стал приходить хозяин дома — старик лет шестидесяти, высокий, горбоносый украинец. Он ругал нас на чем свет стоит.
— Хочь бы вас, дьяволов, холера забрала, — орал он, стуча костылем об пол. — Совести у вас нема. Живут на фатере и грошей не платят.
— Дядечка! — умоляюще упрашивала его Маша. — Да подождите еще немножечко. Вот папа устроится на работу, уплатим за квартиру.
— Ге-ге! — озлобленно ухмылялся старик. — Устроится… Вин вже устроился в босяки… Ни! И слухать не хочу, ослобоняйте фатеру!
— Дядечка, куда же мы денемся? — заплакала сестра. — Ну, подождите немножечко, мы куда-нибудь перейдем… Ой, господи… и за какие такие грехи ты нас мучаешь?
Слезы сестры подействовали на старика удручающе. Он закашлялся. Переминаясь с ноги на ногу, постоял немного, а потом молча вышел.
На следующий день он пришел к нам под вечер какой-то принаряженный, в новой поддевке, в смушковой шапке, с небольшим свертком в руках.
— Здорово були, сироты! — необычно приветливо поздоровался он с нами.
— Здравствуйте! — ответила Маша, ожидая нового скандала.
— Ужин себе готовите? — кивнул старик на керосинку, на которой сестра варила кашу.
— Да… — ответила Маша. — И ужин, и обед, и завтрак — все вместе… Мы еще не ели…
— Бедные сиротки, — сочувственно покачал головой хозяин, — беда с вами. Ей-ей, беда!.. И что с вами робить, ума не приложу.
Старательно обтерев ноги о половик, он прошел к столу и положил на него узелок.
— Возьми-ка вот, девица. — Он вынул из узелка кольцо колбасы домашнего приготовления. — Кабана мы резали да вот начинили колбас… Скушайте с хлопчиком.
Вынув из кармана нож, он раскрыл его и, отрезав порядочный кусок колбасы, протянул мне.
— На, ешь, — сказал старик, — да тикай на улицу, там ребятишки бегают, а я покель побалакую с твоей сестрой…
— Ладно, — буркнул я. Порывисто выхватив из его рук колбасу, я стремглав вылетел на улицу. Я сел на скамейке, врытой у нашего дома, и, весело болтая ногами, стал есть… Ой, до чего ж вкусно!.. Кажется, ничего вкуснее я никогда в своей жизни не едал. «Эх, — мечтал я, — да кабы к этой колбасе кусочек хлеба!» Но хлеба у нас не было.
Вдруг я услышал приглушенные крики сестры. Она звала меня на помощь. С колотящимся от испуга сердцем я подбежал к двери и, распахнув ее, столкнулся с хозяином. Согнувшись и закрывая голову руками, он бежал из комнаты. Маша яростно хлестала его веником.
— Гад бессовестный! — кричала девушка. — Ты в прадеды мне годишься, а лезешь с любовью… На ж тебе!.. На!..
— Подожди, девка! — бормотал старик, пятясь к двери. — Я ж шутейно… Понимаешь, шутейно… Пошутковал…
Из их скупых слов я ничего не мог понять, но одно для меня было ясно, что старик сказал моей сестре, что-то омерзительное, гадкое. Я бросился на него, молотя его кулаками по животу, по спине.
— Уйди, дьяволенок! — взревел старик. — Не то расшибу!..
Ударом ноги он отбросил меня в угол и выбежал во двор.
Побледневшая Маша, тяжело дыша, подняла меня.
— Не зашиб он тебя?
— Нет.
— Ну и слава богу. Закрой дверь на запор. А то еще вернется.
— Не вернется, — сказал я уверенно. — Не посмеет. Я ему так надавал, что он долго будет помнить.
Мои хвастливые слова рассмешили сестру.
— Это верно, что побоится тебя.
— Маша, а что он тебе говорил?..
— Да так, — покраснела девушка. — Глупости говорил.
Только что мы успели поужинать, как в дверь громко постучали.
— Неужели опять старик идет? — недоумевающе посмотрела на дверь Маша, не решаясь открывать ее.
— Да нет, — сказал я, — это папа. Ты, папа? — спросил я, подойдя к двери.
— Откройте! — строго проскрипел хриплый незнакомый голос. — Это городовой. Немедленно откройте!..
Я понял, какой городовой к нам пришел. Я его знал. Он всегда ходил по нашей улице, такой толстый, важный, с черными закрученными усами. На шее у него мотался красный жгут от револьвера, висевшего в желтой большой кобуре на боку.
У меня от страха оборвалось сердце. Городовой! Тут есть от чего испугаться. Я совсем растерялся и не знал, что и делать.
— Ну, вы что же не открываете-то?! — с силой тряхнув дверью, рявкнул городовой. Крючок, сорванный с двери, звякнув, упал на пол. Через порог перешагнул полицейский.
Не снимая фуражки, стуча сапогами, он протопал на середину комнаты и обвел ее строгим, начальственным взглядом.
— А иде ж сами хозяева-то? — недоумевающе спросил он, не видя в комнате взрослых.
— А вот же и хозяева, господин полицейский, — показал на сестру и меня следовавший за ним старик хозяин. — Вот они-то сами и есть.
— Брось ты мне чепуху-то городить! — сердито прохрипел на него городовой. — Какие это хозяева?.. Ты ж заявляешь, что тебя избили. Разе ж они могут тебя избить?.. Ребятишки ведь…
— Так вот они-то меня и избили… Веником. Вот це побачьте, господин полицейский, — подбежал старик к порогу и поднял с пола два-три обломка от веника. — Бачите?.. Це они меня так молотили.
Городовой глянул на меня и Машу и хмыкнул.
— Что ж у них родителев-то нету, что ли? — поинтересовался он.
— Да у них есть батько, — сказал старик, — да такой непутевый… Ни до чего сам не доходит… Пьянчуга… Пропащий человек — с босяками босякует.
— Подожди, подожди, — поднял густые брови городовой. — Это какой же?.. Не тот ли, что лавку себе было построил да пропил ее со всеми товарами?
— Во-во! — оживленно закивал бородой старик. — Це ж самый и е… Такий красномордый… С дырочкой на щеке… Вин же бросил своих детей… А они, холера их забери, живут в моей фатере и не платят… Четырнадцать целковых задолжали… Почти кажний божий день хожу я до них и христом-богом прошу, щоб ослобонили они мне фатеру, бо я можу пустить добрых квартирантов… Вот же ж и ныне пришел я до них с добрым сердцем: ослобоните, мел, добром фатеру. А вона ж, бисова дивка, як схвате веник да як зачне меня им хлестать… А цей дьяволенок, — указал он на меня, — тоже кинулся на подмогу сестре, зачал поддавать мне под живот… Вот яки они, господин полицейский. За мое ж добро меня же бьют.
— Сколько тебе годов, барышня? — спросил совершенно, казалось бы, некстати городовой, обращаясь к Маше.
Та испуганно взглянула на него.
