Варлаам Рыжаков - Скупые годы
- Вот посмотри, - бросил мне Колька, когда мы поравнялись с правлением колхоза.
Я остановился.
На серой, обветшалой от времени стене был прикреплен хлебом широкий лист бумаги, а на нем красовалась карикатура на Саньку Офонина. Ребята уже видали ее и вошли в дом, а я шагнул ближе и прочитал крупную надпись:
"В то время, когда на фронте идут тяжелые бои, когда в тылу все
школьники работают не покладая рук, Офонин беззаботно бегает по
полям за трактором. Позор лентяю!
Р е д к о л л е г и я".
- Редколлегия, - с иронией повторил я вслух, разглядывая знакомый Люськин почерк. - Везде она сует свой нос.
И мне отчего-то стало немного жалко Саньку.
Его всегда, как магнитом, притягивает к машинам. Он и в своем колхозе летом почти совсем не работал, а целые дни и ночи вертелся возле трактора. Измажется весь в мазуте и ходит задрав нос, гордый, как будто совершил какое-то важное дело.
Мать не однажды колотила его за это, и все-таки Санька упрямо стоял на своем. Он лазил по чужим огородам, воровал огурцы, помидоры, подсолнухи и все это носил трактористам - подлизывался к ним. А трактористам что пускай мажется, чище трактор будет. А Санька и рад стараться... Вымажется так, что живого места не найдешь. На лице только зубы сверкают, на руки страшно взглянуть. А Санька гордится этим. Воображает, что в таком состоянии он больше всего смахивает на водителя.
Часто Санька хвалился нам, что может управлять трактором самостоятельно, но мы не верили и смеялись над ним. Санька злился, размахивал руками, грозил нам и в результате оставался поколоченным.
Но взбучку можно перенести, а вот это...
Я взглянул на карикатуру и от досады сплюнул. В это время на мое плечо кто-то положил руку. Голос Витьки:
- Здорово, правда?
Я не ответил. Молча передернул плечами, чтобы стряхнуть его руку, и вбежал в правление колхоза. В комнате было людно и шумно. Я пробрался в угол, уселся на давно не мытый пол, съежился и вдруг, среди этого множества людей, почувствовал тоску одиночества.
Я не слушал, как проходило собрание, и только когда заговорили о премировании лучших работников, я насторожился и опустил голову. Мне было отчего-то стыдно. Я не хотел, чтобы назвали мою фамилию, и в то же время ждал этого - боялся, что ее не назовут.
Слова директора школы, хоть он говорил и тихо, в моих ушах гремели.
- Первая премия, - произносил он торжественно, а я от каждого слова еще больше ежился и сжимался, - принадлежит ученику 6-го класса нашей школы...
Я затаил дыхание.
- Большакову.
Я вздрогнул, сильнее вжался в угол и, кажется, засопел. Все притихли.
- Большаков, - позвал директор.
Я притаился.
- Вот он, здесь, - крикнул кто-то рядом со мной, и не успел я что-нибудь сообразить, как меня схватили и протолкнули вперед.
Раздалось дружное рукоплескание и такой же дружный смех.
Краска залила мне лицо, я сразу вспотел, дрожащей рукой взял протянутую мне книгу, что-то пробормотал, повернулся и, прокладывая локтями путь, метнулся в свой угол.
Больше я ничего не видел и не слышал. Говорил директор, говорили учителя, но их слова, словно осторожные воробьи, пролетали мимо меня. Мне было и неприятно, и обидно. Я понимал, что получил премию из-за Люськи, и злился на нее.
После собрания я возвращался домой угрюмый. Мне хотелось как-то отомстить Люське. А как?
Я шел, склонив голову.
Вдруг кто-то дернул меня за рукав.
Я повернулся.
Люська.
- Поздравляю. - Она весело протянула мне руку.
Я вспыхнул.
Люська поймала мой суровый взгляд и опешила.
Ничего не соображая, я бросил книгу к ногам ошарашенной Люськи и процедил сквозь зубы:
- Возьми, это ты заработала, - и, как испуганный зверь, метнулся в проулок.
- Вова! - вскрикнула Люська.
Но я не обернулся. Я перемахнул через изгородь и направился прочь от деревни в луга, освещенные полной луной. Шел не спеша. Торопиться мне было некуда.
Добравшись до небольшого ручейка, я спустился в ложбину и лег на спину.
Лежал и бездумно глядел на далекую синеву неба, на ласково мигающие звезды, и неожиданно это широкое, бесконечное пространство повеяло на меня спокойствием.
Негодование и злое торжество сменилось легкой грустью.
В это время мое внимание привлекла мелькнувшая в воздухе искра. Я приподнялся.
Неподалеку от меня за кустами кто-то развел костер. Это меня заинтересовало.
Я осторожно подкрался к кустам и раздвинул ветки. Возле костра, по-татарски поджав под себя ноги, сидел Санька Офонин и еще два каких-то неизвестных мне парня. Волосы у Саньки были растрепаны, нос и лоб в мазуте, на щеке виднелась черная полоса. Все трое молча курили махорку.
Наконец один из них, самый маленький, вдохнул в себя слишком много дыму и отчаянно закашлялся.
Санька покосился на него, сердито сплюнул в огонь и повернулся к своему соседу.
- Надо ей морду набить.
- Угу, - отозвался тот и снова умолк.
Я догадался, что речь идет о Люське.
- Это она тебя, Санька, так-ту разукрасила, - каким-то девичьим голоском выкрикнул малышка между приступами кашля и захохотал.
Я вспомнил карикатуру и тоже улыбнулся.
- Чего смеешься! - оборвал Санька. - Говорю тебе - морду ей надо набить.
- А чего ты, Санька, дашь за это?
Санька почесал затылок.
- Арбузов.
- Ну это ты врешь, - буркнул молчаливый Санькин сосед.
- Дам. Их в колхозном огороде полно. Во какие, - и Санька сделал из рук колесо. - Только набить ей надо так, чтобы из носу кровь пошла.
- Это само собой... - заверил молчун.
И на этом торговая часть закончилась.
Дальше начался тихий уговор.
Заговорщики наметили встретить Люську на опушке леса. Санька знал, что Люська каждую субботу после работы заходит в школу к своей тетке-сторожихе и возвращается домой одна. Этим они и хотели воспользоваться.
Закурили, подбросили в огонь хворосту и начали хвастаться своей удалью, а я незаметно отполз обратно в свою ложбину и вернулся в деревню. Я решил не выдавать заговорщиков. Я знал, что этим отомщу Люське, и на другой день на работе, поглядывая на нее, ликовал.
"Ох и надают они тебе, ох и надают", - заранее радовался.
Однако злая радость во мне постепенно угасала. Угасала оттого, что Люська работала неподалеку от меня и почему-то была грустной. Расшвыривала землю вяло, с неохотой. Это смущало меня. Сегодня я желал видеть ее веселой. Тогда бы мое ехидное торжество было вполне удовлетворено, но Люськино лицо было мрачным.
Она все чаще и чаще кидала в мою сторону чем-то опечаленный взгляд и наконец тихо позвала:
- Вова.
Я вздрогнул и понурил голову.
- Отчего ты на меня злишься?
