Валентин Булгаков - Л. Н. Толстой в последний год его жизни
Чтобы положить конец досадному недоразумению, причиняющему Льву Николаевичу немало хлопот, я, по его поручению и под его редакцией, написал сегодня такое письмо в одну из наиболее распространенных газет:
«Лев Николаевич Толстой получает за последнее время много писем, касающихся издательства «Ясная Поляна». Авторы этих писем, преимущественно подписчики журнала упомянутого издательства, справляются о его достоинствах, жалуются на невысылку или неаккуратную высылку книг, часто упрекают за это, просят немедленно начать высылку журнала или вернуть подписную плату и многое другое. А между тем Лев Николаевич уже заявлял печатно и поручил мне снова заявить, что он никакого отношения к издательству «Ясная Поляна» не имеет; издает ли оно его сочинения, как издает, какие именно и на каких условиях, — он не знает; если же издает, то без всякого его ведома, пользуясь лишь его общим разрешением беспрепятственно печатать и издавать все его сочинения, написанные после 1881 года, так что считать себя в какой бы то ни было мере ответственным за деятельность этого издательства Лев Николаевич никак не может» [59].
Про работу над отдельными книжками мыслей, выбираемых из «На каждый день», Лев Николаевич говорил мне, что она для него очень радостна, интересна и он уже не сомневается в том, что она нужна.
Утром я несколько раз по разным поводам входил в комнату Льва Николаевича во время его работы и извинился перед ним.
Но он по свойственной ему деликатности возразил:
— Что вы! Я вас боюсь, а не вы меня бойтесь!..
Перед обедом был у Льва Николаевича еще гость — пожилой господин с необыкновенно звучной двойной фамилией, который просил Льва Николаевича прочесть его поэму и дать ему удостоверение, что в ней не заключается «болезненного направления». Конечно, он только утомил Льва Николаевича. Сказать же о своем деле до свидания с Толстым он не хотел.
За обедом Лев Николаевич говорил о рассказе Леонида Андреева, напечатанном в «Утре России»[60].
— Это написано каким‑то непонятным, не русским языком, по — испански, должно быть. Все дело в том, что какой‑то священник залез на паровоз, повернул рычаг и уехал… Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна, — так это потому, что его направление менее безумно.
Заговорили о пародиях Измайлова[61] на современных писателей.
— Измайлов хорошо пишет, — заметил Лев Николаевич.
После обеда он читал вслух М. С. Сухотину и мне новую статью Ф. Страхова в одной маленькой народной газете[62]. Снова говорил о теперешней своей работе, что она очень занимает и радует его.
Вечером Лев Николаевич подписал свои, переписанные на пишущей машинке, письма и просмотрел написанные мной.
— Спите спокойно! — проговорил он уходя.
Часов в двенадцать, когда я еще не спал, Лев Николаевич отворил дверь из своей комнаты и заглянул ко мне.
— Что же вы не спите?
И тут же попросил меня приготовить ему завтра для поправки, распределив по новому плану, февральский выпуск «На каждый день», который нужно было отсылать в типографию.
После его ухода я некоторое время продолжал еще заниматься и приблизительно в час или в половине второго пошел вниз, отнести почту. Вдруг раздался электрический звонок, за ним другой.
Я вспомнил, что это звонок из комнаты Льва Николаевича в мою, — тот самый, которым Лев Николаевич должен был воспользоваться «на всякий случай», — ή немного даже испугался: ведь Лев Николаевич ни разу ко мне не звонил, даже во время болезни.
Прибегаю. Лев Николаевич лежит в постели. На столике — зажженная свеча.
— Мне бы Душана Петровича, — говорит он.
— Вы нездоровы, Лев Николаевич?
— Нет… А то вы сделайте. В углу мышь скребется, так возьмите в кабинете свечу, зажгите и поставьте вон в тот угол.
Я все исполнил и, пожелав спокойной ночи Льву Николаевичу, вышел, довольный, что ничего худшего тревожные звонки не обозначали.
16 февраля.Утром Лев Николаевич говорил:
— Я ужасно гадок сегодня: чувствуется какая‑то тяжесть во всем теле… Так что вы будьте снисходительны ко мне!
После я слышал, как он говорил:
— Нездоровится, но работается ничего.
И действительно, он работал, как всегда, до двух часов и вечером, нисколько не отступив от обычного распределения дня.
Утром же Лев Николаевич прочел в только что полученном номере журнала «Жизнь для всех» статью В. Г. Черткова «Две цензуры для Толстого», которая очень ему понравилась[63].
Льва Николаевича очень беспокоит продолжающаяся болезнь Александры Львовны, которую он часто навещает, сам носит ей вниз по лестнице кофе и т. д.
Кто‑то высказал предположение, что у Александры Львовны «сильный взрыв инфлюэнцы» или что‑то в этом роде. Лев Николаевич засмеялся.
— У Саши не корь, не инфлюэнца, — сказал он, — она больна. И одни болеют дурно, другие хорошо болеют, так она — хорошо. А доктора все говорят разное.
Нужно сказать, что у Толстых перебывало уже три доктора.
После обеда Лев Николаевич сел подписать накопившиеся визитные и фотографические карточки, присланные для этого любителями автографов.
— Работа кипит! — шутил он, подписывая их одну за другой, тогда как я беспрестанно вынимал из‑под его руки подписанные и подсовывал новые.
Тут же были М. С. Сухотин и П. А. Буланже. Шутили, что на библиографическом рынке автографы Толстого идут по дешевой цене, так как выпущено их много; говорили о грамматических ошибках у Толстого и т. д. Лев Николаевич смеялся вместе со всеми.
За чаем Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Лев Николаевич вспоминали о поэте А. А. Фете, которого все они хорошо знали и который часто бывал в Ясной Поляне[64]. Лев Николаевич говорил:
— Художник, и писатель, и музыкант дорог и интересен своим особенным отношением к явлениям жизни, дорог тем, что он не повторяется… Так и Фет. И я понимаю даже и это его стихотворение (его только что читала Татьяна Львовна. — В. Б.) о том, что ему пробор волос дороже всего на свете: он соединяет в своем представлении этот пробор с известной личностью…[65] Тургенев говорил как‑то, что Фет глуп; да он сам был гораздо глупее его!..
И Лев Николаевич продекламировал стихотворение Фета: «Шепот, робкое дыханье…»
— А ведь сколько оно шума наделало когда‑то, сколько его ругали!.. Но в нем одно только нехорошо и не нравится мне: это выражение «пурпур розы».