Стивен Фрай - Хроники Фрая
В последнее время возникло обыкновение прибегать к обозначению «Колледж королев», поскольку он учрежден двумя королевами. Это представляется мне ненужной дотошностью. Да и авторитет Эразма, неизменно именовавшего свой колледж «Collegium Reginae», противится этому.
«Reginae» — это, разумеется, латинское «Королева», в единственном числе. Боже, я начинаю смахивать на путеводитель. Что, впрочем, не удивительно, поскольку цитаты я беру с веб-сайта колледжа. Ну, стало быть, вот так.
Как единственный намеревавшийся заняться английской литературой стипендиат моего курса, я получил сказочный комплект комнат, окна которых выходили на «Парк президента». Вот вам еще одна уникальная нелепица Оксбриджа — титулы, которые присваиваются главам колледжей. Одни из них именуются «хозяевами» или «хозяйками», другие — «смотрителями», «провостами», «патронами» или «ректорами», некоторых же, как в «Куинзе», величают «президентами».
В первый мой кембриджский день я минут десять простоял у подножия ведшей к моей обители лестницы, играя с упоительно волнующим доказательством того, что я — по крайней мере, на какой-то срок — действительно обратился в студента Кембриджа. Видите ли, в чем дело, при входе на каждую лестницу имелась деревянная доска, на которой от руки были написаны имена тех, к чьим жилищам эта лестница устремляется. А рядом с каждым именем располагался сдвижной деревянный блочок, прикрывавший или открывавший слова ДОМА либо УШЕЛ, так что, когда студент (или «Действительный Член», поскольку доны тоже жили в колледже) проходил мимо этой доски по пути в свое жилье или из него, он мог осведомлять взволнованно ожидавший сего мир о своем присутствии или отсутствии. Я радостно передвигал мой блочок вперед-назад и, верно, занимался бы этим и по сей день, если бы звук чьих-то близившихся шагов не заставил меня удрать в мои комнаты.
В тот послеполуденный час я прибыл в Кембридж с коллекцией тщательно отобранных книг, пишущей машинкой, проигрывателем, стопкой пластинок, кое-какими плакатами и бюстом Шекспира — все это оказалось вскоре расставленным по комнатам в самом приятном и искусно безыскусном порядке, какой я только смог придумать. Жилища первокурсников состояли из спальни, гостиной и комнаты «прислужника» (она же кухня). Этим не очень удачным словом в Кембридже обозначали человека, прибиравшегося в жилищах студентов; более привлекательным оксфордским эквивалентом было слово «служитель», — впрочем, даю вам слово, что больше я вас этими оксбриджскими тонкостями донимать не стану. Я понимаю, как они вас огорчают.
Я решил, что за кофе, молоком и прочими припасами схожу попозже, а пока с тихой радостью посижу в моей квартирке — пустой, если не считать двух дюжин приглашений, аккуратно разложенных по письменному столу. В дни, предварявшие появление электронной почты и мобильных телефонов, связь осуществлялась посредством записок, которые оставлялись в висевших на стене сторожки привратника почтовых ящиках. Если кто-то хотел уведомить вас о чем-то, ему было гораздо проще оставить сообщение там, а не подниматься по лестнице к вашему жилью, чтобы подсунуть записку под дверь. За последний проведенный мною в квартирке час я успел сбегать в сторожку три раза, дабы посмотреть, не поступили ли новые приглашения. Почтовые ящики расположены были по годам учебы, и каждому году отвечал свой цвет. Благодаря этому любой клуб или общество могли массовым порядком оповещать о себе первокурсников, осыпая их подобиями нынешнего целевого «спама». Потому-то на моем письменном столе и скопилось такое количество бумажек. Приглашения на сходки, устраивавшиеся спортивными, политическими или религиозными обществами, я выбрасывал сразу, оставляя приглашения театральных и литературных клубов, журналов и газет. А как поступить с «Кембриджским клубом геев»? Тут я пребывал в нерешительности. Идея прицепить к чему-либо мой радужный флажок меня привлекала, однако я побаивался, что ее осуществление втянет меня в какую-нибудь крикливую кампанию. В то время я был — в том, что касается политики, — человеком крайне консервативным или, по крайности, активно неактивным. Выражаясь на жаргоне тех дней, сознательность моя еще пребывала в спячке.
Приглашения на приемы с подачей хереса, поступавшие от старшего тьютора, «декана» (то есть настоятеля) церкви колледжа и персоны совершенно иного толка, но также носившей титул декана, отклонять, как мне уже успели объяснить, не полагалось. Немалое значение имело и сборище на квартире А. К. Спиринга, старшего «действительного члена» колледжа по английской литературе, коему предстояло, по всему судя, стать моим «научным руководителем». Однако самое внушительное и официозное приглашение — на многослойном картоне, с золотым рельефным тиснением и геральдическими фигурами — призывало меня на Обед первокурсников «Куинз-Колледжа», официальное торжество, на котором все поступившее в колледж будут формально объявлены его студентами.
И я приступил к поочередному посещению приемов и ознакомительных собраний. На квартире А. К. Спиринга я познакомился с моими однокашниками по отделению английской литературы. Первую неделю мы держались друг за друга, вместе посещали всякого рода сходки и вступительные лекции, обменивались застарелыми слухами и пытались оценить возможности друг друга в отношении академическом, интеллектуальном, социальном и — в одном или двух, как я полагаю, случаях — сексуальном. Мы были типичными представителями своего поколения. Мы назубок знали Т. С. Элиота, но вряд ли могли процитировать хотя бы одну строку Спенсера или Драйдена. За исключением одного из нас, мы и выглядели-то, на сторонний взгляд, как кучка самых что ни на есть образцовых, напыщенных, просящих в морду, чопорных мудил, какие когда-либо собирались в одном месте. Исключение составлял молодой человек по имени Дэйв Хаггинс — в штанах с цепочками, молниями, ремешками и бог знает чем еще, в кожаной куртке и с окрашенными хной волосами. Он походил на панк-рокера из тех, завидев которых на Кингз-роуд в Челси, вы переходите на другую сторону улицы. Несмотря на то что он бесспорно был дружелюбнейшим и самым свойским из членов нашей компании, я — да, по-моему, и все остальные тоже — боялся его до смерти. Однако что-то в моем гулком голосе и показной самоуверенности, похоже, привлекало его — или, по крайности, забавляло, — и он прозвал меня «Королем».
При всем его пугающе хулиганском обличии, Дэйв был выпускником «Радли», одной из сильнейших закрытых частных школ. Да, собственно, почти все мы, студенты отделения английской литературы, получили частное образование. И сколь бы ни были мы не уверены в себе, как бы ни страшились разоблачения нашей академической несостоятельности, мне трудно даже вообразить, какими пугающе уместными здесь и чуждыми им представлялись мы тем, кто прибыл в Кембридж из государственных школ, юным мужчинам и женщинам, которые никогда еще не покидали родных домов и не встречали в таких количествах порождений частных школ. Несколько месяцев спустя студент, закончивший единую среднюю школу на юго-востоке Лондона, рассказал мне, как странно он себя чувствовал, оказавшись в меньшинстве. В те дни частное образование получало примерно 3 процента населения страны, и вот он приехал в Кембридж — представитель великих 97 процентов, почему-то чувствующий себя трубочистом, протырившимся на ежегодный «Бал охотников». Сколько бы ни силился Кембридж изображать себя чисто академическим учебным заведением, единственным критерием доступа в который являются успехи в учебе, преобладающим выговором был в нем выговор выпускников частных школ. И для того, чтобы не обозлиться, не измучиться своей неуместностью в этой среде, требовалась особая вера в себя и сила характера.
