Владислав Крапивин - Золотое колечко на границе тьмы
– Чего жмешься-то? – сипло проговорила старуха. – Ну-кось, раздевай мягкое место.
– Не… – выдохнул я, вжимаясь лопатками в печку.
– Ишь, сомлел, – сказала ведьма сочувственно. – Ну дак ладно, иди, помогу. – Она, взяла прут под мышку, села, на табурет и протянула в мою сторону очень длинные руки. Зашевелила желтыми узловатыми пальцами. – Иди, иди…
– Не… – снова хныкнул я и… глядя на эти баба-яговские пальцы, сделал шажок. Будто под гипнозом. Может, ведьма и правда обладала даром внушения? А может… снова тот жучок шевельнулся?
Так или иначе, я делал шажок за шажком (каждый раз обморочно шепча свое "не"). Наконец старуха потянулась навстречу, ухватила меня за бока, придвинула, вздернула на мне свитер. Жиденькую попытку сопротивления пресекла, хлопнув по рукам:
– Не мешать!
Лямки были под свитером. Старуха отстегнула их на пояснице и потянула вперед. Они поползли по плечам. Это шелестящее скольжение показалось мне безумно долгим и томительным, словно ведьма не матерчатые полоски, а душу из меня вытягивала. Я уже совсем не сопротивлялся. Только судорожно сдвинул коленки и сдерживался из остатков сил. Потому что от всех переживаний вот-вот могло случиться то, что добавило бы еще одну скандальную деталь ко всему происходящему.
Наконец суконные помочи упали мне на ботинки и старуха взялась за боковую пуговицу – последнюю.
– Ой… Что вы делаете!.. – Непослушными пальцами я опять попытался остановить зловещую старухину работу.
– Что обещано, то и делаю, – охотно разъяснила ведьма. – Вот поучу сопливца, чтобы старых людей не обзывал нечистой силою. Убери руки-то. Кому сказала!
Я… убрал. И уже совсем утопая в обморочной покорности, прошептал:
– Больше не буду… Не надо…
Просто так прошептал, без надежды, а как бы выполняя последние правила игры.
– Ишь ты, "не буду". Все так говорят… – Застежка была тугая, старуха с кряхтеньем ковыряла ее корявыми пальцами. Пуговица оторвалась и громко стукнула о половицы.
От этого стука я словно проснулся. Ожили нормальные человеческие инстинкты. Откуда только силы взялись!
Ярость, стыд и возмущение взорвались во мне, как шаровая молния! Я взвыл! Головой сбил ведьму с табурета, ринулся к двери, плечом вышиб из петли дверной крюк, вырвался на свободу!
Ухватив руками штаны, с ревом кинулся через сад, через двор, к калитке.
На улице, к счастью, никого не оказалось. Слез моих никто не увидел, рёва не услышал. Вздрагивая и пританцовывая, словно от нестерпимой боли, я суетливо застегнул поверх свитера лямки. Бешено лягнул ботинком калитку.
Отворачивая от редких прохожих лицо, убежал я в лог, что тянулся неподалеку от Смоленской. Там забрался в гущу бурьяна и дал полную волю слезам. Плакал так, будто не сумел вырваться от старухи вовремя и она свершила надо мной все задуманное. Порой казалось, что так и есть. В какую-то минуту я даже ощутил едкое жжение, как от ведьминой хворостины.
Проревевшись, я еще долго сидел в бурьяне, постепенно приходя в себя. Слезы высохли. Я наконец спустился к ручью, долго умывался, чтобы смыть с лица опухлости и подтеки. При этом постарался как можно сильнее забрызгать себя – от чулок до ворота. Если дома спросят, почему мокрый, скажу: "Играл в логу, извозился в глине…" Иначе как объяснить, отчего, сырые штаны? А были они такими, потому что (чего уж греха таить), "мокрое дело", которого я боялся, все же случилось… Наверно, когда удирал от ведьмы…
Я отчистил себя от репьев и мусора. Чтобы надеть как следует лямки, скинул свитер. И случайно задел карман с монетками.
Только тут я вспомнил о находке!
Выложил старинные денежки на ладонь. Они меня слегка порадовали. Аккуратненькие такие, чеканные. Я ощутил что-то вроде злорадства в старухин адрес. "Хоть ты и поймала меня, а монетки тебе не достались! Из твоего сада, а будут мои! Фиг ты их увидишь!"
Но тут меня опять зацепило воспоминание о чем-то неприятном. Вот что! Царская двухкопеечная монетка называлась "семишник". Откуда вспомнилось? Из книги про детство Горького. Бабушка говорила Алеше, что даст брату Саше семишник, чтобы этот ябедник не донес деду про испорченную скатерть.
Семишник не спас будущего великого писателя от назначенной кары. А меня эти две монетки – спасли?
"Нет! – яростно решил я. – Из-за них и попал ведьме в лапы".
Вздрогнув, я опять пережил все, что случилось. И размахнулся, чтобы зашвырнуть семишники в сорняки. Но… остановился в последний миг. Жаль стало. Слишком горькую цену заплатил я за эту находку. Нет, они не виноваты, эти медные денежки…
А воспоминание о Горьком повернуло мои мысли к другому. Я подумал, что удрав от старухи, так и не прошел сурового испытания. Того, которое, по словам отчима, должно было открыть мне дорогу к писательской профессии. На миг эта мысль даже огорчила меня. Но лишь на самый краткий миг. "Вот уж черта с два, – сказал я неизвестно кому (то ли старухе, то ли себе, то ли судьбе). – Лучше уж в… – И я мысленно назвал неприличную профессию, связанную с вывозом нечистот. А потом подумал еще, что кое-какие страдания все-таки я испытал: ужас плена, жуткое предчувствие расправы – это ведь тоже ой-ей-ей… Может быть, этот глоток из невыпитой горькой чаши все же поспособствует моему продвижению к заветной цели?
Впрочем, была эта мысль не всерьез, а с горьким юмором. Я вздохнул и убрал семишники в нагрудный карман.
8
Не знаю, помог ли незавершенный старухин урок моему продвижению по литературной стезе. Может быть, доведи она дело до конца, выбился бы автор этих строк в мировые знаменитости. Но теперь поздно гадать…
Но в другом плане этот случай был действительно уроком. Даже не испытав ни одного удара, я понял, что отчим бессовестно врал мне. Никакого интереса и таинственной занимательности здесь нет, а есть только гнусность. Слабость от страха и обволакивающее, подлое ощущение покорности, которое не дает сопротивляться. А кроме того – стыд. Не тот сладковатый и "замирательный", с которым я там в доме, подходил к старухе, а тяжкий, липкий. Такой, когда кажется, что про случившееся знают все-все. Даже вон тот бродячий кот, что скользнул в кусты и оглянулся с намеком. Даже прыгучие воробьи, в чириканье которых слышна явная насмешка. Прямо хоть зарывайся головой в собственный желудок – от самого себя.
А еще я вскоре после того случая ощутил, что испытываю рвотное отвращение, когда вижу насилие: когда бьют мальчишку или девчонку, хлещут уставшую лошадь, мучают кошку, собаку или птицу, или вообще всякого, кто не может защищаться. Меня мутило при этом, как при виде какой-нибудь гадости, раздавленной на полу.
