Любовь Сирота - Припятский синдром
Они стоят в конце полного просителями коридора, глядя с третьего этажа на необыкновенно людную площадь им. И.Франко. У здания театра — венки, много цветов. На здании — в черной рамке большой портрет, с которого грустно смотрит на этот горький мир безвременно оставившая его актриса Наталя Ужвий. Из театра выносят гроб, и процессия отправляется в скорбный путь. Площадь, всколыхнувшись, пошла следом.
— А знаете, каков здесь утром был переполох?!. Площадь полна людей... Все здесь решили, что это чернобыльцы затеяли забастовку... Перепугались, звонят в разные инстанции... А потом узнали, что похороны Ужвий сегодня... Успокоились, — с горечью говорит этот добрый человек. — Верите, лишний раз из комнаты высунуться боишься... Больно людям в глаза смотреть!.. Ведь мы же здесь временные, на месяц присылают нас сюда с разных атомных... И ничего-то мы не можем!.. — он повернулся лицом к сидящим и стоящим в коридоре просителям. — Вот принимаем посетителей, выслушиваем и... отправляем на новый круг... Эх!.. Нет, без забастовок — такого, знаете, хорошего бабьего бунта! — ничего не добьются эти несчастные...
Но, посмотрев на Ирину и вспомнив, что она тоже из их числа, он добавляет:
— Послушаете, попробуйте-ка вы еще к одному заму пойти. Его специально прислали из Москвы. Он как раз сейчас принимает ...
И опять длинный, широкий, полированный до блеска стол в просторном, столь же богато меблированном кабинете очередного зама. Он, седой грузный человек, лениво поднял взор к входящей Ирине, когда та наконец-то дождалась своей очереди к нему. Но не успел он и рта раскрыть, как в кабинет ворвался чернявый украинец, с которым пару месяцев назад в одном автобусе ехала в Полесское Ирина. Она, кивнув ему, отошла в сторонку.
— В чем дело, молодой человек?!.. Вы разве не видите — я занят!.. Почему вы врываетесь…
— А мэни ця канцэлярщина ваша вжэ попэрэк горла
стойить, — перебивает его вошедший. — Я — молодый фахивэць, жыв у Припьяти, всэ мав, нибы мав и майбутне… Вы в мене всэ забралы, то ж давайтэ мэни папир, щоб я змиг жыти у Львови!.. Чого цэ я пойиду каличыты свое життя кудысь на Курылы?!. Йидьте сами туды!..
Зам недоуменно смотрит на разгоряченного юношу, почти ничего не понимая.
— Он требует у вас направление во Львов. Он — молодой специалист, в Припяти имел все, имел будущее... А теперь не хочет жизнь свою губить где-то на Курилах, — перевела Ирина.
— Да вы что себе позволяете?! — побагровев, начал заводиться зам.
Но парень вдруг хватает массивный министерский стул и в щепки разбивает его об угол полированного стола.
Зам ошалело уставился на разъяренного посетителя.
— Слухай мэнэ!.. Я вжэ усэ пройшов, в Афгани був...
А писля чэтвэртого реактора мени взагали нэма чого боятыся!.. Оцэ якщо нэ дасы зараз папир, другый стилэць на твойий поганий голови розибью, чуеш?..
На сей раз зам понял все. И быстро написал парню направление во Львов. Тот, взяв бумажку, сказал ему на прощание:
— Ось як з вамы треба, — и, довольный собой, вышел из кабинета.
Когда же Ирина протянула свои бумаги заму, тот, бегло глянув на них, рявкнул:
— А что вы ко мне пришли?!. Вы уже работаете в Киеве… Пусть вами Киевский горисполком и занимается! Туда идите!..
Ирина медленно идет людным Крещатиком. Между нею и окружающим миром вдруг возникло мигающее, дрожащее свечение, которое все увеличивается. Боясь столкнуться с кем-нибудь на тротуаре, она отходит в сторонку. И вдруг все зримое вокруг будто втягивается в сужающийся фокус, и мир заслоняет беспросветная пелена…
… — Свечение больше не повторялось? — сидя на краю кровати и прощупывая пульс Ирины, спрашивает ее миловидная женщина-врач, лет сорока пяти, в белоснежном халате и такой же шапочке.
В просторной, светлой и чистой палате глазного отделения областной больницы, где уже две недели лежит Ирина, — четыре кровати. На двух, что ближе к двери, тихо переговаривается две старые польки. Напротив Ирины, на кровати у окна, за которым сонно кружат осенние листья, лежит добродушная моложавая полесянка, и одним открытым карим глазом с любопытством и сочувствием смотрит на молодую соседку.
— Было еще пару раз, но не такое сильное и без потери зрения, — отвечает Ирина врачу, за спиной которой стоят еще несколько человек в таких же белоснежных халатах и медсестра, готовая записывать в свою тетрадь все, что ей велят.
— Кровь? — интересуется врач.
— Лейкоциты — 3,02, тромбоциты — 140, гемоглобин — 100, РОЭ — почти норма, — отвечает медсестра.
— Что ж, уже неплохо. Остаются те же назначения, добавьте только эсенциале в капсулах и капельно пять раз... А волосы все же тебе нужно постричь, — запускает врач руку в редеющую прическу Ирины. — Смотри, что делается... вся подушка усыпана, — стряхивая с руки волосы, добавляет она.
— Хорошо, Лариса Михайловна, вот отпустите меня еще раз к Дениске, и я постригусь по дороге...
— Ну, а как он? — спрашивает Лариса Михайловна.
— Спасибо, уже лучше. Правда, очень одиноко ему там... Устал он от всей этой бесприютности... По лагерям четыре месяца, а теперь еще больница... А как конфетам вашим обрадовался, вы бы видели!.. Спасибо!.. — благодарит Ирина, сверля врача умоляющим взором.
— Так и быть, если тебе хуже не будет, в следующее воскресенье опять отпущу — ласково улыбается Лариса Михайловна, переходя к соседней койке.
— Что, Катюша, не открывается глаз?.. Ничего, хорошая моя, закончим курс иголочек, тогда еще одно средство попробуем... С твоим глазиком все хорошо. На редкость удачно прооперирован. Но, видать, нерв задет...
— А что за средство, Лариса Михайловна?
— Кровь твою собственную из вены возьмем и в глазик покапаем... Иногда помогает...
... Ирина, уже коротко постриженная, покупает в киоске «Союзпечать» газеты и десяток конвертов. Шурша осенней листвой под ногами, пересекает тротуар. Подходит к перекрестку. На светофоре — красный свет, но машин нет совсем. И она уверенно переходит дорогу, увлекая за собой еще нескольких решительных пешеходов.
На другой стороне улицы перед нею, как из-под земли, вырос постовой.
— Почему нарушаете, гражданка?.. Штраф уплатить придется!..
— Простите, я не заметила, — пытается уговорить его Ирина, но, натолкнувшись на непримиримый взгляд, открывает сумочку, говоря: — Понимаете, я в больнице здесь лежу... И, кажется, у меня нет с собой денег...
Милиционер подозрительно разглядывает Ирину, на которой в этот холодный осенний день поверх платья лишь наброшена великоватая кофта с чужого плеча, а голые ноги обуты в летние босоножки.
