Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Снова и снова я возвращаюсь к тем дням и думаю: «Почему мы остались одни? Был ли другой выход? Много ли нас, детей, вот таких одичалых, оставалось в ленинградских квартирах, истощенных телом и душой маленьких старичков, забытых и заброшенных? Узнаем ли мы когда-нибудь об этом?»
Прости, Даниловна, меня,
Что я, наверно, Хлеб твой ела…
Ты умерла, а я жива…
Прости, Даниловна, меня.
Спасибо, что, меня храня,
Куском делилась и душою.
Прости, Даниловна, меня,
Я благодарной памятью с тобою.
За то, что на ночь бабушка крестила…
Соседи по блокадной коммуналке,
Спасибо вам, умершим и живым,
За ваше бескорыстное желанье
Спасти меня участием своим.
Спасибо за тепло буржуйки вашей,
Щепотку соли, кружку кипятка,
Огарок свечки и кусочек Хлеба…
За добрые, сердечные слова.
За то, что на ночь бабушка крестила
Остриженную голову мою
И утром убедиться заходила —
Жива ли… И пеняла на судьбу…
Худые, обескровленные тени
Блуждали по квартирам и дворам…
Работали и нас, детей, растили…
Вы быстро старились, совсем не по годам.
И, шаркая опухшими ногами,
Тащились за дровами и водой…
И в ту святую очередь за Хлебом,
Что стала Ленинградскою Судьбой.
Соседи по блокадной коммуналке,
Спасибо вам, умершим и живым.
Я вашими заботами держалась,
Я вам обязана спасением своим…
Просто так
А может, совсем не просто так, а потому, что в блокаду, при той невыносимой холодрыге, очень ярко вспоминалась именно эта летняя мирная картинка из довоенной беззаботной жизни. Дворовая ребятня, теплые, а порой обжигающие крыши сараев, солнышко, обнимающее наши детские фигурки, нахальные куры и голуби, выклевывающие из наших рук нашу, принесенную из дома добычу, и все то, что связано с тем обычным, но таким безвозвратным днем детства. И даже теперь встает перед глазами черный проем сарая — там мама с папой пилят дрова, и оттуда слышна смешная песенка. И от той задорности и озорства, с какой ее поют, становится легко и весело. А поют ее мама и папа…
Ты помнишь, Акулька, мгновенье,
Чистил я скотный сарай.
Ты на ногу мне наступила,
Как будто совсем невзначай.
А я тебя, дуру, лопатой
В шутку огрел по спине.
Ты крикнула: «Черт полосатый!» —
И улыбнулася мне.
Тогда мне казалось, что «черт полосатый» — это отец. Он носил тельняшку. И мне это нравилось.
Эту песню знали все ребята нашего двора. Сидя на какой-нибудь из крыш сараев и свесив ноги, мы орали ее своими лужеными глотками до хрипоты, пока нас не разгоняли взрослые. Мы с визгом разбегались, и за нами шумно взлетали стаи голубей, перепуганные нашим топотом, криками и хохотом.
Это было до войны. Но и теперь, как и в блокаду, вся эта счастливая картинка вспоминается вместе с острым запахом распиленных дров и опилок, шумом голубиных крыльев, лицами исчезнувших из моей жизни дворовых ребят. От того далекого довоенного времени тянет теплом, душевным покоем и детской безмятежностью, безвозвратно оставшимися там — за страшной чертой войны и блокады, но постоянно всплывающими в памяти и беспокоящими душу утратами.
Мелкий эпизод довоенной жизни, но почему-то именно он вспоминается часто и особенно тепло…
Не спится
Не спится… подхожу к окну
И отгибаю угол шторы.
За перекрещенным окном,
Как в сказке, синие узоры…
Морозом вызвездило ночь…
Луна, как блин на сковородке,
И, словно скатерть, белый снег…
И облако, как хвост селедки…
Смотрю сквозь стылое окно,
Безлюдный двор весь в тенях синих.
И высоко звезда дрожит,
Мне посылая лучик минный.
А я прищурю чуть глаза —
И луч становится длиннее…
Но холод веет от стекла,
И руки быстро леденеют.
Задерну шторой купол синий
С тем «рыбьим» облачным хвостом,
С луною жареной, огромной
На звездном блюде расписном…
Но не унять воображенья…
Сглотну голодную слюну…
И с той блокадной зимней сказкой
Навряд ли я теперь усну…
Ложусь в постель… блокадный голод
Мне сводит судорогой рот…
А за окном ночная сказка
По спящим улицам бредет…
Тетя Валя
Тетя Валя жила в среднем подъезде. У нее было трое детей — девочки близнецы Тоня и Валя (наверное, Зойкины ровесницы) и Вовка. Он был младше и был больной. Его все звали дурачком. Он почти не ходил, а как-то странно топтался на месте, закидывая назад голову и взмахивая руками. Когда все мы играли во дворе, тетя Валя выносила ему стул и сажала около стенки. Наблюдая за нами, он взвизгивал от радости и приподнимался на своем стуле. Его хоть и считали дурачком, но не обижали, а жалели и делились лакомствами, кто чем мог. Чаще всего все выходили во двор с большим куском булки, намазанным маслом и густо посыпанным сахарным песком. Это было очень вкусно. Потом мы часто вспоминали об этом в голодные блокадные дни.
Летом Тоня с Валей куда-то уезжали до осени, а Вовка оставался в городе. Когда началась война, девочки в город не вернулись. А когда начался голод, заболел Вовка, и тетя Валя пыталась его выхаживать, отдавая свой Хлеб, но и сама заболела. И тогда, чтобы выжить для девочек, перестала кормить Вовку. Решила, видимо, что Вовка без нее все равно умрет. А если умрет она, то девочки останутся сиротами. На тетю Валю это было непохоже. А когда Вовка умер, она, видимо поняв свою вину, сошла с ума. Бродила по улицам, никого не узнавая, и говорила всякую ерунду. Бабушка сказала, что она не смогла пережить содеянного преступления и поэтому сошла с ума. А вскоре умерла и сама от голода, холода и горя. Бабушка сказала, что если Господь хочет кого-то наказать, он отнимает разум. Но за что же был отнят разум у доброй и заботливой тети Вали? За что? Что-то в жизни устроено не так. Но кто поможет разобраться? Господи, если Ты есть, помоги мне разобраться в жизни. Помоги мне стать человеком… Нет, не поможет… Нас от комитета комсомола заставляют отслеживать наших ребят, кто на Пасху ходит в церковь. Стыдно! А если честно, мне самой интересно бывать на Пасху в этой толпе. Но ведь нельзя же… А потом надо врать, что никого не видела, что было много народа. Противно… Господи, но ведь вру и теперь… Вру сама себе и не знаю зачем… Ведь я же все равно знаю эту правду, но об этом страшно даже думать, не то что писать или говорить, так как это ужасно… Ведь тетя Валя сошла с ума не потому, что Вовка умер, ведь многие умирали, а потому, что сначала съедала его Хлеб, а потом съела и его самого, когда он умер. Но и ее всю обгрызли крысы, когда она умерла в пустой квартире… Нам все это рассказывала бабушка Даниловна…
