Топи и выси моего сердца. Дневник - Дугина Дарья Александровна
Мне не то чтобы тяжело – просто что-то вдруг фундаментальное поменялось. ГИХСБПНГ [194].
У меня просто ужас от того, что я понимаю – вот эти дети, бегающие на детских площадках, когда-то окажутся в гробах с седыми волосами.
Какой сложный мир. Сложный весь. Слож-но-е. Но. Е.
Я не знаю, о чем мечтает ковид и как он видит жизнь. Но я знаю, что я несчастна.
Хочу обняться.
Покашливаю. Но все в порядке полном. Сердце от магния успокоилось. Да и вообще сил страшно переживать стало меньше.
Лечение – это очень страшно, ибо не знаешь, где будет правильным, а где нет. Белые носки. Кроссовки. А дальше я знаю, что делать. Хотя бы немного.
Сдала тест второй раз. Устала безумно. От чего я могла устать? Ничего, кроме мытья полов и проветривания, я не делаю. Это занимает ужасно много времени. Раньше не уставала, а сейчас уставала. Старенькое.
Это похоже на био-оружие. Очень силовой вирус. Семь дней прошло и никакого прогресса. Хуже или так же. Мне сложно. Но если спросите, чем помочь, то я не смогу ответить.
Вирус проникает внутрь. Мягко. Он знакомится с моей головой и пристально смотрит на горло. Перерезать ли его или нет. Сломить ли его или нет. Глаза. Медленно подступает и хочет накрыть рукой. Это живое существо, и оно может сделать сильнее. А может и нет. Он внутри меня. Он знакомится со мной. Он говорит со мной. Он расползается по мне. Я не могу ходить, бежать. И мои уроки йоги впервые будут прерваны. Он внутри.
Во-о-о-о-о-обще не могу встать и йогу делать. Голова. Не знаю что. То схватывает, то отпускает. Я не понимаю, что это.
PLATONOVA | Z 29.07.2021
Похоронили Андрея. Тяжело. Так и должно быть. Похоронили в месте с названием «Пересвет», отпевали его в церкви на улице Рай-Центр.
Покойтесь с миром, дорогой и близкий нам Андрей Ирышков.
Господи, дай сил, сил, сил.
После ковида, конечно, надо что-то менять в жизни. Начать помогать людям. Перестать быть очень злой. Быть внимательнее к родителям. Больше делать добра другим. Быть умной.
Красивые сны – признак ковида. У меня красивые были. Дни ковида – совершенно что-то отчаянное и экзистенциально прорванное. Прорывное.
Заснула под фильм Висконти «Одержимость».
Нет, ну как мое прекрасное беговое тело это переживет? Я его так тренировала и вытесывала в нужный мне каркас. А сейчас никакого бега.
Снился Жан Парвулеско [195], проходящий в посольство Румынии, и тысяча негритят, которые были уже… Уже были Румынами.
Mit-COVID-sein [196].
Ко мне пришел врач. Он модный и похож на кота. В очках круглых. Приходил кот-врач. Врачи приходят и слушают мои истории, как умерла бабушка и дедушка, и что у меня нет признаков ковида. И что, вообще, меня не надо арестовывать. И что я бегала 15 км еще неделю назад. И говорит, как микросхема. Ни капли живого! Альфавиль-врач. Спасибо-пожалуйста.
И у меня болит сердце. И в лопатках. Врачу-Альфавилю я все это сказала. Он сообщил, что все протекает в легкой форме. Вообще, очень сильно все у меня поменялось за эти дни. Переоценка многого. Я поняла, что жила в условиях, где не было трагедии и страдания. А что все, что казалось таковым, было лишь моим искусным творением. Что все, что я называла им, было собственным порождением. Мы не знаем страдания. А когда столкнемся, то оно нам не кажется таковым.
Жесть как сложно, когда не врач, вытаскивать из тяжелого состояния человека [197]. Слава Богу, есть на дистанции врачи, кто подсказывает.
В этот маленький миг, пока температура у ближнего спала от 38.5 до 36.7, и он немного может поспать.
Сон в ковид. Три одеяла. Закрываем глаза. Искать пророческие сны.
Я врезалась в столб. Я ем вьетнамский суп фо-бо. И зачем я все сливаю в него. Все пять соусов. На одной трубке ДНР, на другой больница, в третьей руке суп. Я кто такой? Привет, это я. И я больше почти не чувствую запахи. Вы же помните, что это мой главный источник понимания мира?
В далеком том городе, где гул, преодолевая ветра, переходит в 1923 год, сидишь, наклонившись вперед и вбок. Мертвые, умирая, становятся книгами и превращаются в тексты. Ты стал им. И знал, что когда сияет солнце светят скалы, горы из тела твоего на зимний Летний сад. Ты переносил легкий шаг из августа, когда была сделана твоя фотография, в ноябрь. Там глухим звуком отзывалась в небосводе тихая песня мглы. Один средь мглы, среди домов ветвистых.
Волнистых струн «перебираю прядь». Если бы у тебя была испанка в 1917 году на линии фронта, или в ней или над, ты бы лежал на мокрых своих волосах и смотрел в небо. Голубое, как огромные разводы луж на песке Финского залива, отражающие нежность.
Однажды и я была на Финском. Когда все покрылось пастелью. А прогулка по кромке между водами и песками была особо увлекательна, и казалось, что речь идет о совершении рискованного акта!
Глаза закрываются под гнетом дня и тяжести. Когда темнеет, становится немного страшнее. Будто бы это время ковида. Когда открываешь глаза в день, легче, будто бы он живет тобой. По телу – мурашки и озноб, по телу бродит приятное тепло от чашки чая. Может быть, даже трясет. И я, пожалуй, давно уже в твоих руках. Петроград 1923-го года. Слякоть и февраль.
Слеза. Беспомощная, но от того, что слезятся глаза, а не сентиментальность. Я не сильно скучаю по Петрограду, но смогла взрастить его в себе. Тело дышит воздухом и открывает грудную клетку новому кислороду. Я умело использую эту машину и знаю, как ее когда-то можно было эксплуатировать. Сейчас она уже скорее б/у, но в довольно приемлемом состоянии. Не бегаю неделю и три дня, а после ковида намерена восстанавливаться – ясно теперь, что уже какое-то время без улицы.
