Салман Рушди - Джозеф Антон
Роберт Хьюз, художественный критик журнала «Тайм», сказал ему по телефону, что, после того как он увидел самолеты над нью-йоркским Сохо, он ходил по городу потрясенный. По пути домой зашел в булочную и увидел пустые полки. Все было раскуплено до последнего бублика, и старый булочник, стоя среди этой пустоты, картинно развел руками. «Вот бы каждый день такое!» — сказал он.
В Лондоне его супружеские проблемы выглядели теперь малозначительными. Элизабет ненадолго смягчилась и позволила Милану пожить на Пембридж-Мьюз. Он забирал сына из подготовительной школы, кормил, мыл ему голову, укладывал спать и потом целый час стоял над ним и смотрел, как он спит. Когда он вернулся из Америки, Милан долго, крепко обнимал его, и Зафар тоже был физически менее сдержанным, чем обычно. Прав был психолог: хоть они знали «знающей» частью мозга, что он даже не был в Нью-Йорке и потому, ясное дело, цел и невредим, им нужно было зримое свидетельство.
Французский еженедельник «Нувель обсерватёр» и лондонская «Гардиан» назвали его роман предвосхитившим события, даже пророческим. Но он не был пророком — он так и сказал одному журналисту. В свое время у него возникли кое-какие проблемы с пророками, и никакого желания наниматься на эту работу он не испытывал. И все же странно: почему эта книга так настойчиво требовала, чтобы он ее написал, и написал немедленно? И откуда они взялись, эти яростные фурии, то парящие над Нью-Йорком, то орудующие в сердце героя книги?
Его просили что-нибудь написать — новостей на темы, по которым он мог высказаться, и правда было достаточно, права оказалась Глория Андерсон, — но он молчал две недели после теракта. Многое, что говорилось и писалось по горячим следам, казалось ему излишним. Ужас видели все, и людям можно было не рассказывать, что им следует чувствовать по поводу случившегося. Потом, медленно, его мысли сплавились в нечто единое. «Фундаменталисты стремятся разрушить куда больше, чем просто здания, — писал он. — Такие люди — противники, если ограничиться самым кратким перечнем, свободы слова, многопартийной политической системы, всеобщего избирательного права для взрослых, ответственности правительства перед народом, евреев, гомосексуалистов, равноправия женщин, плюрализма, секуляризма, коротких юбок, танцев, бритья бород, теории эволюции секса… Фундаменталист убежден, что мы ни во что не верим. Согласно его видению мира, он располагает непреложными истинами, тогда как мы погрязли в сибаритстве, в потворстве своим прихотям. Чтобы доказать ему, что он ошибается, мы должны прежде всего знать, что он ошибается. Мы должны прийти к согласию по значимым вопросам: по поводу поцелуев в общественных местах, сэндвичей с беконом, несогласия, переднего края моды, литературы, великодушия, воды, более справедливого распределения мировых ресурсов, кино, музыки, свободомыслия, красоты, любви. Все это будет нашим оружием. Чтобы их победить, мы должны не развязывать войну, а бесстрашно жить своей жизнью. Как победить терроризм? Не давать себя запугать. Не позволять страху управлять своей жизнью. Даже если тебе страшно».
(Пока он это писал, в прессу просочилась история о том, как Федеральное управление по гражданской авиации запретило американским авиакомпаниям его перевозить. «Бритиш эйруэйз» и европейцы сохраняли спокойствие, а вот в Америке из-за общей паники перед ним снова возникла транспортная проблема. «Понимаю, — думал он не без сарказма. — Сперва вы свободно пускаете террористов в самолеты, а потом запрещаете летать антитеррористически настроенным писателям. Вот каков ваш план поддержания безопасности в Америке». Когда в стране стало поспокойней, авиационное начальство тоже успокоилось и отменило ограничения; его проблемы мигом исчезли, хотя две американские авиакомпании отказывались иметь с ним дело еще десять лет.)
Он поехал во Францию на презентацию «Ярости», которую в новом, только что возникшем мире принимали куда лучше, чем принимали англоязычный вариант в прежнем мире, который перестал существовать. Вернувшись в Лондон, он ужинал у друга, и один гость, некий мистер Прауди, завел ставшую уже обычной шарманку: «Америка сама на это напросилась, Америка это заслужила». Он энергично возразил: британский антиамериканизм такого рода, сказал он, сейчас совершенно неуместен, говорить так — значит проявлять неуважение к невинным жертвам, объявлять их преступниками. На что мистер Прауди отреагировал чрезвычайно агрессивно: «Не мы ли вас защищали?» Как будто это доказывало его правоту. Спор продолжился, и дело едва не дошло до кулаков.
Он написал вторую статью, кончавшуюся так: «Чтобы терроризм был побежден, исламский мир должен усвоить секуляристско-гуманистические принципы, на которых основано современное сознание и без которых свобода в исламских странах будет оставаться несбыточной мечтой». Многие в то время расценили это в лучшем случае как пустое фантазерство, а в худшем — как глупое нежелание упертого либерала примириться с живучестью исламского взгляда на мир. Но десять лет спустя молодые люди в арабском мире — в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии и других местах — попытались преобразовать свои общества в соответствии именно с этими принципами. Они требовали рабочих мест и свободы, а не религии. Получат ли они то, чего им хочется, было не ясно, но в том, что им этого хочется, нельзя было сомневаться.
В Нью-Йорке стояла красивая осень, но город не был собой. Он ходил по улицам и в глазах каждого встречного читал один и тот же страх. Каждый громкий звук казался вестником проклятья, налетающего с новой силой. Каждый разговор был траурным ритуалом, в каждой дружеской встрече было что-то от поминок. Но потом, мало-помалу, город начал оправляться. Однажды, опасаясь теракта, власти ненадолго закрыли Бруклинский мост, и вместо того чтобы пережить прилив боязни, люди злились на помеху их перемещениям. Такой Нью-Йорк, словно говоривший «Посторонись, я иду!», он любил. Город возвращался в свою колею. Ограничения на движение транспорта южнее Четырнадцатой улицы еще действовали, но смягчались. К статуе Свободы по-прежнему не пускали, но вскоре начнут пускать. Страшная дыра в земле и наводящая не меньшую тоску пустота в небе никуда не делись, и под землей еще догорали пожары, но даже этот ужас можно было перенести. Жизнь одержит победу над смертью. Она не останется такой же, как прежде, но она будет. День благодарения в том году он отметил у Пола, Сири и Софи Остер, пришли еще Питер Кэри и Элисон Саммерс, и все они испытывали благодарность за то, что Софи и Элисон уцелели, и за все хорошее на свете, чем надо было теперь дорожить как никогда.
