Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Таки получилось: урки столпились у двери камеры. Крики из карцера становятся все более душераздираздирающими. Кто-то из урок в азарте нажал на дверь, и она упала в коридор. Сразу все отпрянули от распахнутого дверного проема: пока они в камере – это все просто шумок, ну максимум двое-трое суток карцера без наручников дадут, но как только кто-либо выскочит в коридор – это уже бунт в тюрьме, да еще и в военное время, – за это запросто могут и вышку дать. Все это сразу уразумели, отскочили от дверей и разместились по своим местам на нарах. Вопли из карцеров все продолжались: «Убивают! Ребята, спасайте!» и т. д., но никто на это уже внимания не обращает: «Своя рубашка к телу ближе», или, по-урочьи: «Умри ты сегодня, а я завтра».
Дверь лежит в коридоре на полу. В камере мертвая тишина, все понимают, что это даром не пройдет. И, затаив дыхание, лежат на своих местах в ожидании: «Что же будет дальше?» Так проходит минут пятнадцать, затем топот множества сапог сперва на лестнице, а потом в коридоре, лай собак – и в камеру врывается целая свора, не менее тридцати человек, оперативников. Все здоровущие, морды красные, злые, еще хуже, чем их псы, – видимо, и они обмывали Победу – праздник, за который столько лет упорно «сражались», избивая и расстреливая невинных людей. «Бунт» в нашей камере оторвал их от этого занятия, хотя принять они успели уже порядком. Большинство оперативников, с собаками, расположились вдоль стен всего коридора – от нашей камеры и до туалета, – а человек пять-шесть, самых здоровенных и злых, заскочили в камеру. Один из них схватил лежащего с краю человека, стащил с нар на землю и, жестоко избивая кулачищами и носками кованных железом сапог, орал на него: «Кто сломал дверь? Отвечай, а то дух вышибу!»
Избиваемый, даже если бы захотел что-либо сказать, все равно не смог бы этого сделать, так как на него непрерывно сыпался град страшных ударов. Весь он был в крови, потерял сознание, а может уже и жизнь. Оперативник, убедившись, что этот уже не годится, пинком ноги вышвырнул его в коридор, где его, лежащего, прогоняли сквозь строй своими сапожищами стоявшие в коридоре в запасе оперативники. Их собачки похватывали его порядком, на то их специально и дрессировали, и несчастный, оставляя кровавый след, катился до туалета, где под сильной струей воды был уже не человек, а бесформенная окровавленная масса.
Затем хватали следующего – и та же самая операция. Обработав таким образом человек семь-восемь, оперативники, уставшие в камере, заменялись свежими из коридора, где работа была полегче: знай пинай сапогами по коридору, в сторону туалета, эту самую «бесформенную массу». И так конвейер продолжался, пока оперативники не заморочились, да и хмель сработал, и некоторые зэки, поздоровее и поудачливее, даже как-то ухитрялись добираться до туалета и своим ходом, но таких было немного.
Вижу, как расправа приближается и к нашему углу. Ну, думаю, конец! Надо же – перенести Мальдяк на Колыме, яму в РУРе, улизнуть от верного расстрела на «72-м километре» на Колыме – и вот так глупо погибнуть здесь, в «Коровниках», за три недели до конца срока! Ведь после первых же ударов таких сапожищ по голове (озверевшие оперативники всегда метили только туда), я, конечно, дам дуба, это точно. Тут я принял решение: сразу же упасть на землю и пытаться закрывать голову руками. Черт с ними: переломают кости, но живым калекой еще можно остаться. Я в нашей группе крайний, последнего передо мной уже обработали, правда уже не так интенсивно (сказалась усталость), и вышвырнули своим ходом в коридор.
И вот оперативник, весь раскрасневшийся, с выпученными глазами, уже передо мной. Молча и совершенно спокойно я смотрю на эту звериную харю. Сейчас ударит кулачищем, схватит за шиворот, кинет на пол и – сапожищами с железными подковами! Мысленно уже прощаюсь с жизнью… Но оперативник, подняв руку, что-то медлит с ударом, а потом, опустив ее, довольно спокойно спрашивает: «И вы тоже не видели, кто сломал дверь?» Назвал на вы, это хороший признак, – у меня сразу отлегло от сердца. Собрав всю свою силу воли, стараюсь как можно вежливее и убедительнее, ведь только в этом мое спасение, отвечать: «Гражданин начальник, мы все в этом углу из лагерей, бывшие боевые офицеры – и ни до заключения, ни сейчас не нарушаем порядков. Никакого отношения к блатным не имеем, в их дела не вмешиваемся, никакого отношения к дверям тоже не имеем и в ту сторону даже не смотрели». Оперативник еще с минуту помедлил и, видимо, отойдя совсем, оставил наш угол в покое и вышел в коридор. Всю нашу группу в тот же день перевели в другую камеру, а через пару дней, вместе с десятком других зэков, в столыпинском вагоне отправили в Рыбинск.
Что стало с Колькой и Афонькой, я не знаю, как не знаю и того, что стало с жестоко избитыми блатными из нашей камеры: те из них, что остались в живых, едва ли полноценны. Дорого всем обошлась гулянка их фюреров в День Победы.
Как меня миновала чаша сия – не знаю и не понимаю: почему оперативники, в которых никогда не было и не могло быть ничего человеческого, именно на мне решили закончить расправу?
Единственное объяснение: опять сработала молитва Мадонне той старой испанской женщины, которую я спас от бомбежки.
6
И вот, в середине мая 1945 года, живой и относительно здоровый, я попал в обычный лагерь при Рыбинском мехзаводе. Завод этот в войну выпускал оборонную продукцию – корпуса для мин и снарядов, а сейчас уже начал переходить на мирную – радиаторы для водяного отопления, детали водо– и газоснабжения, кастрюли, сковородки, а главное – выполнял заказы разных организаций по изготовлению крупного литья, металлоконструкций и прочего. Завод большой, площадью около квадратного километра.
Лагерь непосредственно примыкает к территории завода, так что зэкам далеко на работу ходить не приходится. Да и оцепление общее: на конвое экономия, а это расход немалый: возможно, он сжирал львиную долю экономии на нашей дешевой рабочей силе. На заводе был механосборочный цех, с хорошим станочным парком, литейный цех и цех металлоконструкции.
Директор – полковник НКВД В. И. Конахистов[243]. Когда я прибыл на завод, то начальница Второй части (учет зэков), увидев мой послужной список и поняв, что я связист, позвонила по телефону заведующему телефонной станцией, такому же зэку и контрику, Феликсу Феликсовичу Хруцкому, и договорилась с ним, что направляет меня к нему на станцию линейным монтером. Поместили меня в неплохое общежитие – большая комната в деревянном бараке. Десятка два железных коек с полным комплектом белья, у каждой койки тумбочка. Пол – деревянный, чисто вымытый и подметенный, два радиорепродуктора, большой стол с принадлежностями для неизменного «козла», в общем, жить можно. Жили здесь рядовые электромонтеры, слесари, токари и пр., в основном, контрики.
