Михаил Барро - Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность
Беранже никогда не переставал заботиться о внешней форме своих произведений: он буквально «работал» над этими произведениями. Он был поклонником формы, но лишь как средства сильнее подействовать на читателей намеренно вложенной в эту форму идеей. Действительно, в то время как другие художники способны вкладывать в свои произведения лишь известные, излюбленные ими, идеи, Беранже чрезвычайно разнообразен в выборе своих сюжетов. Его муза идет в ногу с движением современной жизни, «его тома накопляются по мере того, как совершается прогресс». Это собственные слова поэта. Не муза водит его как слепого, он водит эту музу. Художник до мозга костей, он в такой же степени тенденциозен. Нужно, по его мнению, молчать или быть сдержанным – он молчит или только сдержан; нужно действовать – он действует. Принципы восторжествовали, нужно сделать их общедоступными, нужно поднять народ, и поэт сейчас же меняет содержание своих песен, но по-прежнему остается художником… «Первый долг честного человека, – говорил он, – употреблять свои способности на пользу ближних. Человек, способный к педагогической деятельности, пусть учит, способный судить, – пусть судит, способный лечить, – пусть лечит…»
Не меньше, чем в безнравственности, Беранже обвиняли в бонапартизме. Лучшим опровержением этого может служить история его песен. Когда Наполеон был на вершине славы и могущества, Беранже атакует его «Королем Ивето». Если это бонапартизм, то очень странный. Беранже воспевает Наполеона, но только Наполеона-изгнанника, брошенного на скалу Св. Елены. Император был для него в это время синонимом свободы. Хвала Наполеону была в это время порицанием и гибелью для Бурбонов, и поэт хвалил и хвалил, пока Бурбоны не лишились престола. В осознании славы своего отечества он всегда считал лучшим средством поддерживать в народе чувство солидарности и преданности общему делу. В этом другая причина, почему Беранже воспевает Наполеона, и этим исчерпывается его бонапартизм. «Возрастающий деспотизм империи, – говорит он, – никогда не ослеплял меня».
В 1837 году, находясь в Туре, Беранже принялся за составление для народа учебника политической и социальной морали. Он хотел написать его в форме Сервантесова «Дон Кихота». Ставший результатом забот поэта о просвещении народа, этот труд не был, однако, окончен. Поэту в это время шел 57-й год. Он никогда не считал себя хорошим прозаиком, тем более достойным написать для народа, и несмотря на страстное желание привести свой план в исполнение, был принужден отказаться от него. В 1839 году Беранже принялся за свою автобиографию, которую окончил в сороковом. Около этого же времени он затеял «Словарь знаменитых современников» и сборник песен для народа, но бросил и то и другое. С сороковых годов Беранже начинает считаться со своим возрастом: силы его стали падать.
Если справедливо мнение, что сумасшедшие предки могут иметь гениальных или талантливых потомков, то Беранже только в этом мог считаться до сих пор сыном своего отца. Но в 1840 году фатальная сила наследственности дает себя знать, у поэта обнаруживаются в это время несомненные признаки атавизма. Беранже де Фермантель и Беранже де Мерсис, первый – прадед, второй – отец поэта, оба пережили внезапные взрывы наследственного помешательства, родовую манию величия. Отцы семейств, они вдруг бросили свои занятия и стали гоняться за призраком аристократизма, у Беранже де Мерсиса этот кризис был слабее, чем у Беранже де Фермантеля: под влиянием благоприятных условий сила наследственности, очевидно, теряет значительную долю своей власти… Беранже-поэт, как известно, родился хилым, постоянно страдал головными болями и в двадцать лет был почти совсем плешив. Никто не думал, что он перевалит за третий десяток, но ему это благополучно удалось. Сила воли покидает его в эту пору только раз, в 1809 году, он подумывает тогда о самоубийстве; но условия его жизни улучшились, и поэт опять вошел в свою колею. Напряженная литературная деятельность, политическая агитация, два тюремных заключения, наконец, годы – не замедлили, однако, поколебать душевное равновесие поэта. В конце апреля 1840 года Беранже встретился с одной иностранкой, – биографы не называют ее имени, – и вдруг влюбился в нее. Шестидесятилетний старик под влиянием этой страсти, подобно Беранже де Фермантелю, бросил дом, друзей, литературу и бежал в Фонтенэ-су-Буа. Никто не знал, где искать его, между тем как он терзался в своем убежище над вопросом – жениться или нет на очаровательной иностранке. Он провел в Фонтенэ-су-Буа почти целый год и постепенно овладел собою.
В апреле 1841 года Беранже опять живет под одной кровлей с Юдифью в деревне Пасси, около Булонского леса. Вдовы Тюрбо в это время уже не было в живых. Путешествия поэта в Перонну прекратились. Он вообще редко покидает в это время свое жилище. Визиты в Ружпьер к Дюпону и молодому писателю Жозефу Бернару – впоследствии автору книги «Беранже и его песни» – в деревню Сель-Сен-Клу были единственными путешествиями поэта. Он опять принимается в это время за свои песни и в 1842 году издает новый сборник.
«До Июльской революции, – писал Беранже в 1833 году Люсьену Бонапарту, – я предугадывал невозможность утвердить в стране равенства английскую систему конституционной монархии. Она не может обойтись без опоры на привилегированное сословие. После этой революции я был убежден, что Франция не созрела для республики».
Вот почему хлопотал Беранже о престоле для герцога Орлеанского. Это был, по его мнению, мост с берега настоящего на берег будущего. Незадолго до 1848 года, – идея поэта приближалась уже к своему осуществлению, – он издает песню «Потоп», этот реквием французской монархии, тот самый, который похвалил когда-то Люсьен Бонапарт. Пророчество поэта сбылось – в 1848 году во Франции водворилась Вторая республика.
Французы не забыли писателя, столько лет призывавшего эту республику: они избрали его в Национальное собрание. Беранже вовсе не имел этого в виду и подал просьбу о снятии его кандидатуры. «Мои шестьдесят восемь лет, – писал он в своей просьбе, – мое изменчивое здоровье, привычки моего ума, характер, испорченный дорого купленной, но продолжительной независимостью, делают для меня невозможной слишком почетную роль, предлагаемую вами, любезные сограждане. Я могу жить и думать только в уединении. Я умоляю вас поэтому, оставьте меня в моем уединении. Вы говорите, – я был пророком. Хорошо, но пророку приличествует пустыня! Петр Пустынник был самым плохим предводителем крестового похода, который он проповедовал так мужественно. Оставьте меня умереть, как я жил, не превращайте в плохого законодателя вашего друга, доброго и старого певца». Несмотря на отказ поэта, он был избран и получил 204471 голос. В Национальном собрании он пробыл, однако, всего несколько дней и повторил свою просьбу избавить его от этой обязанности. Национальное собрание отклонило эту просьбу, и только после долгих настояний Беранже получил увольнение. Вместе со своим другом Ламеннэ он занял после этого место в Commission des offrandes à la patrie[2]. Каждый день целые толпы граждан приходили в Елисейский дворец, чтобы посмотреть на поэта среди его занятий по делам комиссии. Его популярность в народе нисколько не уменьшалась, но в интеллигентных кружках начинали уже поговаривать, что Беранже «изменил республике». Автор книги «Les poètes de combat» («Поэты-воины») Лоран Пиша тоже укорял писателя. «Беранже, – говорит он, – мог вступить в члены Национального собрания, не насилуя ни своей совести, ни убеждений». Лоран Пиша полагал, что Беранже мог бы избавить таким образом Францию от зловония Второй империи… Но дело в том, что автор «Потопа», по всей вероятности, был далек от мысли об этой империи и если отказывался от участия в работе Национального собрания, то единственно из-за сознания своей неспособности. Он проповедовал республику, как Петр Пустынник крестовый поход, и в то же время не хотел повторить ошибки этого последнего. Если можно в чем укорить «старого республиканца», так это за молчание, которое он хранил во время переворота 2 декабря 1852 года. Он не изменял, как говорили тогда, свободе, но он молчал. Он пользовался и тогда такой популярностью, в сравнении с которой значение Виктора Гюго равнялось нулю; но Гюго протестовал и удалился в изгнание, а Беранже взирал на события отчасти как философ. «Наполеон III, – писал он 3 июля 1853 года, – сыграл роль Октавия, сыграет ли он роль Августа, – не знаю. Надо подождать, чтобы здраво судить об этой личности. Канат, на который он взмостился, недостаточно прочен для рискованных предприятий. Я хотел бы видеть Наполеона всецело (corps et biens) преданным демократии, но, как кажется, у него не хватит на это мудрости. Если бы он сумел польстить крестьянам, он утвердил бы свою династию лет на сто. Крестьяне – вот главная опора всякого нового правительства. Крестьяне будут защищать Наполеона не столько из любви, сколько ради интереса. Они составляют массу в двадцать или двадцать два миллиона, – это страшная армия, которую прекрасно было бы иметь в своей власти».
