Михаил Барро - Пьер-Жан Беранже. Его жизнь и литературная деятельность
«Мои песни – это я», – говорил поэт о своих произведениях; он мог смело сказать то же самое о своих письмах. Он вел чрезвычайно обширную переписку и можно только удивляться тому обилию ума и знания, которое рассыпал здесь этот человек, в науке почти самоучка. Начнет ли он судить о литературе, о событиях дня, он всегда высказывает мысли, полные оригинальности и в то же время в такой же степени верные. Здесь прекрасно обнаруживается, между прочим, гуманная натура этого писателя. Отказываясь постоянно от личных выгод, он в целом ряде писем хлопочет о помощи то тому, то другому и очень сожалеет, что его влияние на сильных мира не позволяет ему сделать большего. Когда забытый всеми автор «Марсельезы» Руже де Лиль впал в крайнюю бедность и за долги был посажен в тюрьму, Беранже поспешил уплатить его кредиторам. Вот обра чик суждений поэта о женщине. «Рожать детей для отчизны, – пишет он, – только половина той роли, которая назначена женщине. Она должна дать отчизне людей. Необходимо поэтому, чтобы женщина имела ясное представление об интересах своего отечества… У нас же, где мужчина так часто вдохновляется около прекрасного пола, вдвойне необходимо, чтобы этот пол имел достаточно сведений для управления теми, которые вручают ему право руководства».
Говорить о каждой песне Беранже или только о шедеврах его в этом роде – значило бы в куче жемчуга перебирать каждое зерно… В небольшом очерке это было бы совершенно нежелательно. Необходимо все-таки бросить общий взгляд на эти произведения… Небольшие размером, по содержанию это целые поэмы, где музыка стиха и художественные достоинства набрасываемой автором картины напрасно оспаривали бы друг у друга пальму первенства. Их автор является то бытописателем, то проповедником, то философом; гнев сатиры сменяется у него простодушным смехом, и тот и другой – выражением глубокой любви к человечеству и родине.
Стремление к свободе он воспевает не в одних только пределах Франции: героическая борьба Греции за свою самостоятельность вызывает у него не менее восторженные песни. В далеком будущем он провидит братство народов и с жаром приветствует поэтому все, что приближает людей к этому золотому веку в тумане грядущих веков. Он постоянно проникнут верою в человечество. В «Четырех исторических веках» он делает обзор прошедшего, настоящего и будущего и приходит к выводу, что человечество непрерывно стремится к торжеству свободы, равенства и братства, что бы ни говорили скептики, по словам поэта – «эхо старого времени»… Просто «смертные» в первом историческом веке, разумные существа становятся во втором «людьми», в третьем – «народами»… Связь между ними все растет и растет. «Будьте братьями», – говорит им Бог, и они становятся этими братьями в четвертом веке…
Беранже часто укоряли в безнравственности некоторых из его песен. В этом была вина не писателя, а жизни. Он не считал нужным молчать, когда дело касалось этих сторон общественной жизни; с другой стороны, он далеко не вполне разделял добродетельную строгость своих судей.
«Как автору песен, – пишет Беранже в том же предисловии 1833 года, – мне необходимо ответить на одну критику, повторение которой я вижу вот уже много раз. Меня упрекают, что я исказил природу песни, сообщив ей тон более возвышенный, чем тон Колле, Панаров и Дезожье. Я имею дерзость утверждать последнее, потому что в этом именно заключается, по-моему, причина моего успеха. Прежде всего замечу, что песня, как многие другие виды литературных произведений, – это настоящий язык, и подобно ему способна принимать самые противоположные оттенки. Прибавлю к этому, что с 1789 года, когда народ стал вмешиваться в дела государства, патриотические чувства и идеи получили самое широкое развитие, доказательство – наша история. Песня, как принято говорить, – выражение народных чувств, должна была возвыситься с этих пор до отражения, смотря по надобности, радостей или печалей многочисленного класса людей. Вино и любовь могли доставлять отныне только рамку для идей, волновавших народ со времени его просветления; честь быть автором песен, распеваемых по кабачкам нашими ремесленниками и солдатами, могла быть получена теперь не одними только куплетами об обманутых мужьях, ненасытных прокурорах и „барке Харона“…»
Беранже никогда не переставал заботиться о внешней форме своих произведений: он буквально «работал» над этими произведениями. Он был поклонником формы, но лишь как средства сильнее подействовать на читателей намеренно вложенной в эту форму идеей. Действительно, в то время как другие художники способны вкладывать в свои произведения лишь известные, излюбленные ими, идеи, Беранже чрезвычайно разнообразен в выборе своих сюжетов. Его муза идет в ногу с движением современной жизни, «его тома накопляются по мере того, как совершается прогресс». Это собственные слова поэта. Не муза водит его как слепого, он водит эту музу. Художник до мозга костей, он в такой же степени тенденциозен. Нужно, по его мнению, молчать или быть сдержанным – он молчит или только сдержан; нужно действовать – он действует. Принципы восторжествовали, нужно сделать их общедоступными, нужно поднять народ, и поэт сейчас же меняет содержание своих песен, но по-прежнему остается художником… «Первый долг честного человека, – говорил он, – употреблять свои способности на пользу ближних. Человек, способный к педагогической деятельности, пусть учит, способный судить, – пусть судит, способный лечить, – пусть лечит…»
Не меньше, чем в безнравственности, Беранже обвиняли в бонапартизме. Лучшим опровержением этого может служить история его песен. Когда Наполеон был на вершине славы и могущества, Беранже атакует его «Королем Ивето». Если это бонапартизм, то очень странный. Беранже воспевает Наполеона, но только Наполеона-изгнанника, брошенного на скалу Св. Елены. Император был для него в это время синонимом свободы. Хвала Наполеону была в это время порицанием и гибелью для Бурбонов, и поэт хвалил и хвалил, пока Бурбоны не лишились престола. В осознании славы своего отечества он всегда считал лучшим средством поддерживать в народе чувство солидарности и преданности общему делу. В этом другая причина, почему Беранже воспевает Наполеона, и этим исчерпывается его бонапартизм. «Возрастающий деспотизм империи, – говорит он, – никогда не ослеплял меня».
В 1837 году, находясь в Туре, Беранже принялся за составление для народа учебника политической и социальной морали. Он хотел написать его в форме Сервантесова «Дон Кихота». Ставший результатом забот поэта о просвещении народа, этот труд не был, однако, окончен. Поэту в это время шел 57-й год. Он никогда не считал себя хорошим прозаиком, тем более достойным написать для народа, и несмотря на страстное желание привести свой план в исполнение, был принужден отказаться от него. В 1839 году Беранже принялся за свою автобиографию, которую окончил в сороковом. Около этого же времени он затеял «Словарь знаменитых современников» и сборник песен для народа, но бросил и то и другое. С сороковых годов Беранже начинает считаться со своим возрастом: силы его стали падать.
