Эрик Нёхофф - Безумное благо
По ночам было хуже всего. Днем еще туда-сюда. Впереди у меня были тысячи вечеров. Я сижу рядом с телефоном, а телефон не звонит. Мне страшно смотреть на себя в зеркало.
Где Мод? Где она? Она знает, как меня найти. Ей всего лишь нужно набрать старый номер, который, как она говорила, она моментально запомнила, потому что в нем были сплошные 7. Я хотел бы вернуться в Париж и найти ее там, в нашей квартире, в белых трусиках и серой футболке, с длинными голыми ногами, покрытыми легким пушком. Я хотел бы нещадно избить ее. Надо еще привыкнуть бить женщину, не правда ли? Я хотел бы проснуться, вылезти из всего этого дерьма.
В какой-то момент мне казалось, что я умру. Такая у меня жизнь: куча гадких страхов, лишенных всякого смысла. Я поддавался и уходил в себя.
Я заговариваюсь. Да, я заговариваюсь. Вам виднее. Я не настолько дзэн, как вы. Йога — тоже не мое. У меня болит живот. Моя мать говорит, что это тревога. У меня есть мать, которая заглушает собственную тревогу ирландским виски.
Я написал это письмо на одном дыхании, опустив голову под воду. Задержка дыхания на [КОЛИЧЕСТВО СТРАНИЦ ПО ВЕРСТКЕ] страницы. Не удивляйтесь, если я вас забрызгаю, вынырнув на поверхность. Если у вас будут трудности с переводом, обращайтесь к Мод. Вы заметили, я так и не решил окончательно, использовать мне сложные или простые глагольные формы.
Безусловно, все должно было неизбежно закончиться именно так. Мод не виделась со своим отцом много лет. Вы обладали всеми необходимыми качествами, чтобы сыграть эту роль. Во всяком случае, в большей степени, чем я. Помимо возраста, который тоже кое-что значит, вы были милым, предупредительным, внимательным. Ваша легенда не портила картины. Пусть Мод будет окружена этой плотной тайной, усиливающей вашу соблазнительность.
На этот раз перезвонил я. Зельда была очаровательна. Она живет в том здании из бурого песчаника, где снимали «Завтрак у Тиффани».[69] Весь день люди стоят на тротуаре напротив и фотографируют фасад. Она продолжила разговор, как ни в чем не бывало. Вы взяли с собой пишущую машинку в свадебное путешествие. Такая уж была у вас привычка. Вы не расставались с машинкой и в клинике, где вы ожидали рождения дочери. Медсестрам даже пришлось запретить вам производить это странное бряцание, раздражающее других мамаш. Когда вы печатали свой первый роман, сломалась буква «Л». Вам пришлось от руки заполнять оставленные машинкой пробелы. Вы так и не продали права на экранизацию «Страны сливочного мороженого». А ведь Пол Ньюман[70] мечтал сыграть Уоррена Бёрда. Ни одна из ваших книг не получила такого же всемирного признания, как первая. На фотографиях того времени вы неудачно изображали Стерлинга Хэйдена в «Последней команде» или Берта Ланкастера в начале «Убийц».[71] Зельда сохранила майский номер «Нью-Йоркера» за 1972 год (в тот год вы были членом жюри Каннского фестиваля), где была напечатана ваша последняя новелла.
Был и третий роман, знаменитое продолжение приключений семьи Бёрд. Ну и афера. Публика была в напряжении. В прессе множились отклики. Ваша политика: молчок и рот на замок. Книга так и не вышла. Она превратилась в миф. Одна глава появилась в «Эсквайре». Больше ничего. Однако стало известно, что вы отправили рукопись под вымышленным именем в несколько издательств. Все без исключения ее отвергли. Эта новость вас подкосила. Ни один литературный бонза, даже тот, с которым вы еженедельно обедали на баскском побережье, не узнал ваш стиль. То, что началось как розыгрыш, оборачивалось неприятностью. Шутка обернулась против вас. Вы смеялись, рассказывая об этом. Это был принужденный смех. Вы ничего не добавили, но по вашему тону, по чему-то едва уловимому в вашем взгляде я почувствовал, что этот неприятный случай способствовал вашему решению замолчать. В некотором смысле это было решение, достойное уважения. Так началось безмолвие, лишившее Америку одного из самых блистательных ее писателей.
Между тем, с вами никогда не в чем не было уверенности. У истории было продолжение. В полнейшей тайне вы напечатали книгу за свой счет и несколько экземпляров передали детским библиотекам. Стоило ли вам верить? Я настаивал, чтобы вы раскрыли мне псевдоним, которым пользовались, но тут у меня не было шансов. Ваша хитрая улыбка отражала все конкретные вопросы. Тема была закрыта. Вы и так сказали достаточно. Если вы не солгали, ваш трюк действительно в своем роде удался. Страницы, наиболее востребованные во всем мире, прячутся где-то между «Питером Пэном» и «Элоизой».[72] Вас это, должно быть, забавляет. Вы их всех надули. В то же время я различил в вашем жесте легкую тоску. Вы играли с огнем. Величайшего американского писателя отвергли, точно вульгарного новичка. Вы увидели доказательство того, что издательский бизнес — большая насмешка. Я же посмеиваюсь, представляя, как целая армия исследователей, засучив рукава, будет рыться на пыльных стеллажах, забитых Энид Блайтон[73] и Гарри Поттером, чтобы обнаружить заветный томик — при том, что ни название, ни имя автора им не известны.
Мод, дальше я буду писать для тебя. Скажи Себастьяну, что он может пропустить этот кусок. Пускай он пойдет и нальет себе мартини в кухне, включит телевизор, где-нибудь обязательно передают сводку спортивных новостей. О’кей, Себастьян? Отлично. Мод, ты еще там?
Почему мы больше не друзья? Я думал, что мы сумеем находить общий язык, что воспоминания окажутся сильнее. Мод, сквозь дым твоей сигареты я снова вижу твою болезненную улыбку, решимость в твоих глазах, смотревших на меня так пристально, что я отводил взгляд. Мы попытались поговорить в том русском ресторане, где подавали копченую семгу и икру. Водка сделала нас еще печальнее. Мы выпили за наши глупости, за наши секреты. Мне не удавалось напиться. Можно было подумать, что мы — в самом важном месте на земле. Не знаю, как ты, но я смотрел на вещи именно так. Возможно, ты уже забыла этот обед, ту блондинку за соседним столиком, про которую сказала: «Хочешь увидеть женщину, сделавшую больше всех в Париже подтяжек? Обернись». Метрдотель, говоривший с южным акцентом, десерты, предназначавшиеся не нам, сломавшаяся машинка для кредиток, рука, которую ты перед уходом молча положила на мою руку. Между нами отныне было лишь непонимание. Я сохранил этикетку от перцовой водки. Я такой больше нигде не видел.
Я просто хотел спросить у тебя, какую же ошибку я допустил. Раньше мне все казалось логичным. Теперь я в растерянности. Я построил себе будущее и думаю теперь только о прошлом. Как-нибудь мы могли бы, ну, не знаю, встретиться, выпить по стаканчику, как взрослые люди, вновь поговорить о тех днях, что были так заполнены эмоциями. Ты все так же отрываешь фильтр у сигареты, прежде чем закурить? Все так же забываешь выключить из розетки фен в ванной? Видишься ли по-прежнему с той смешной девчонкой, с которой ты училась и которая потом стала поваром в сэндвич-баре на улице Бургонь? На тебя это наводило грусть. Кажется, ее звали Бенжамин. Да, точно: Бенжамин. А когда тебя что-то раздражает, ты все так же постукиваешь указательным пальцем по передним зубам? Ты по-прежнему жалеешь, что у тебя нет детей? Тебе было скучно со мной, скажи? Только не надо мне соболезновать. Ты, должно быть, была лучше меня вооружена, имела скрытые ресурсы. Я чувствую себя как будто после тяжелой болезни. Ты заразила часть моей жизни. Я только теперь начинаю излечиваться. Мне следовало избавиться от тебя, смыв струей из поливальной машины. Мод, пожалуйста, сгинь.
