Александр Бек - Талант (Жизнь Бережкова)
- Не знаю... Машина будет двигаться, а как она станет действовать на войне, в этом, Алеша, я ничего не понимаю. - И, сразу помрачнев, нахмурившись, он повторил, отрывисто буркнул, явно отстраняя разговор о войне: - Не понимаю...
У меня почему-то сжалось сердце. В этом его коротком восклицании прорвалось что-то очень наболевшее. В дальнейшем духовная жизнь Николая Егоровича стала мне гораздо яснее. Жуковский, великий ученый России, постоянно сталкивался с преступлениями царского правительства, угнетавшего народ, подавлявшего русские таланты. Что мог он думать о войне? Она не воодушевляла и никого из нас, молодых людей, собиравшихся в доме Жуковского. Не знаю, слышал ли он тогда о лозунгах большевиков, но чувствовалось, что его мучили думы о судьбе родной страны.
А тут меня еще дернуло сказать:
- Николай Егорович, Подрайский должен обязательно заплатить за это вам...
Я приподнял драгоценные листки. Жуковский недовольно на меня взглянул.
- Глупости, не надо... Не хочу связываться с этим жулябией.
- Нет, Николай Егорович. Вы должны взять с него, по крайней мере, тысячу рублей. Или знаете что? Может быть, лучше десять процентов дивиденда?
- Оставь. К чему мне это? Проценты, дивиденды...
- Как "к чему"? Вы же сами часто жалуетесь, что не дают денег на лабораторию.
- Ну что ж? А на чай я не беру.
32
Я примчался к Ганьшину с листками Жуковского в руках и вручил их моему другу для внимательнейшего изучения. Мы условились, что все переговоры с Подрайским относительно мотора буду вести я.
- Где вы пропадаете? - нервно спросил Подрайский, разыскав меня в лаборатории.
Как вам известно, в эти дни, после того, как обнаружилось, что у нас нет двигателя для амфибии, Бархатный Кот не мурлыкал и не потирал лапок. Я спокойно объяснил:
- Дело в том, что вчера было воскресенье...
- А в другие дни? Куда вы исчезали?
- Сидел у Ганьшина... Обсуждали неприятность.
- Тссс... Здесь ни звука. Пойдемте в кабинет.
В кабинете сидел Ганьшин.
Своим тонким нюхом Подрайский уже чуял, что мы неспроста не появлялись в лаборатории, и, перебегая взглядом по нашим лицам, ждал, чтобы мы выложили план спасения.
Но Ганьшин непроницаемо молчал. В его глазах за стеклами очков лишь один я мог уловить тонкую усмешку. А я разыгрывал мрачную подавленность.
- Не знаю. Не нахожу решения. Подумаю. Придется, может быть, закрыть "Полянку", - отвечал я на нервные вопросы Подрайского.
Закрыть "Полянку"! Нет, об этом он не мог и думать. Еще несколько дней он поджаривался у меня на медленном огне, что-то чуя и ничего не зная. Тем временем я наседал на Ганьшина, требуя поскорее детальных расчетов, лихорадочно изготовляя основные чертежи.
Наконец в один прекрасный день или, говоря точнее, в сырую весеннюю ночь, часа в три, когда все добропорядочные люди спали, я неистово затрезвонил у подъезда Подрайского.
В доме вспыхнул свет, кто-то разговаривал со мной через дверь, я твердил, что мне немедленно нужен Подрайский. Меня впустили.
Хозяин вышел в халате, в туфлях.
- Что стряслось?
- Сейчас же одевайтесь. Нас ждет извозчик.
- Куда? Зачем?
- Тссс... Здесь ни звука.
Эти слова так подействовали на Подрайского, что через десять минут мы уже сидели в извозчичьей пролетке.
- Что такое? - шепотом допытывался Подрайский.
Но я, ткнув пальцем в спину извозчика, опять прошипел:
- Тссс...
Так мы молчали до тех пор, пока не вошли в комнату Ганьшина.
Мне очень хотелось сказать: "Закройте дверь", но это было бы чрезмерно. Я сам, сохраняя полнейшую серьезность, проверил, нет ли за дверью шпионов, и сам повернул ключ в замке.
На столе торжественно высился мой лодочный мотор. Рядом, сунув руки в карманы и покуривая трубку, молчаливо стоял Ганьшин.
Подрайский дошел до белого каления.
- Ну, говорите, что у вас?
- Снимайте пальто, - ответил я.
Затем я подошел к мотору, взялся за верхнюю крышку и внезапно кинулся к окну, сделав предостерегающий знак. Но тревога, как вы догадываетесь, оказалась ложной: за окном не было ничьей подглядывающей физиономии.
Я поднял верхнюю крышку.
- Видите?
- Вижу.
- Что это?
- Лодочный мотор.
- Этот мотор перевернет историю. Этот мотор раскроет все двери перед нами.
Подрайский с недоумением воззрился на меня, потом оглядел Ганьшина.
Я стал проворачивать вал, начались вспышки, и мотор запыхтел. Ганьшин поднес к мотору настольную электрическую лампу, и мы втроем уставились на мое мальчишеское изобретение. Через минуту в стену возмущенно забарабанила хозяйка, разбуженная среди ночи. Я немедленно перестал проворачивать и снова шепнул:
- Тссс...
Когда за стеной все угомонились, я спросил:
- Что вы об этом скажете?
- О чем?
- О моторе.
- О каком?
- О том, которому под силу колеса в десять метров.
- Вы что-нибудь придумали?
- Да. Вы сами видели.
Подрайский ничего не понимал. Перед ним был маленький лодочный мотор для увеселительных прогулок.
- По этому же принципу, - с должной торжественностью изрек я, - мы построим мотор мощностью в триста сил.
Водевиль окончился, завязался серьезный разговор. Мы показали Подрайскому эскиз будущего двигателя, разъяснили принцип его действия, предъявили рукопись Николая Егоровича Жуковского, детальные расчеты, сделанные Ганьшиным, и мои чертежи.
И наконец я жестко заявил:
- Перед вами Вещь. Вещь с большой буквы. Договор пятьдесят на пятьдесят.
Ганьшин рассказывал потом, что в ту минуту в моем голосе были металлические нотки. Думается, лишь после этого Подрайский уверовал наконец в мой двигатель. Он принял ультиматум и, уходя, покоренный, радостный, нас чуть не расцеловал.
Однако на прощанье он все-таки спросил:
- Но почему вы подняли меня ночью?
Я ответил с самым серьезным видом:
- О таких делах лучше говорить по ночам.
- По ночам? - Подрайский немного подумал. - Пожалуй, вы правы. Пожалуй, вы совершенно правы.
Закрывая дверь за Подрайским, я не удержался, чтобы не шепнуть еще раз:
- Только тссс... Ради бога, тссс...
33
На следующий день Подрайский заключил с нами договор из расчета пятьдесят на пятьдесят, выдал аванс и, кроме того, в знак признательности и расположения презентовал каждому из нас по великолепной мотоциклетке.
Заказ на постройку "Адроса" был сделан московскому заводу "Динамо", причем Подрайский платил потрясающие деньги за срочность исполнения.
Я бывал на заводе каждый день, устраивая скандалы из-за малейшей задержки, давал указания мастерам и рабочим.
А в "Полянке" все шло своим чередом.
Разные агрегаты огромной колесницы были заказаны крупнейшим заводам Коломенскому, Сормовскому, Путиловскому. Под видом кессонов изготовлялись ободья десятиметровых колес, под видом частей ледокола - нос и корма "Касатки".
