Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза
“Я хочу еще верить, что мир возможен”. – Вот к чему в сущности свелся ответ Александра. И, против всякой очевидности, он долго говорил на эту тему, ссылаясь между прочим и на то, что венский кабинет не дал определенного ответа на предложение двойной гарантии и что это высокой важности предложение может изменить решения венского кабинета. Впрочем, говорил он, если нужно будет сражаться, император найдет его готовым; Россия не запоздает. Но, приступая теперь же к передвижению войск, можно повредить мирной цели, которую наметили себе государи и которой стремятся как в Париже, так и в Петербурге. Затем он заговорил о своих затруднениях. О трех войнах, которые должен одновременно вести – войну со Швецией, с Англией и с Турцией. В этом отношении недавние события доставляли ему доводы в неограниченном количестве. На Востоке переговоры с Турцией прервались на вопросе, который интересовал Францию еще более, чем Россию. Петербургский кабинет требовал, как предварительное условие мира, чтобы Порта отказалась от добрых отношений, недавно восстановленных ею с англичанами, и удалила из Константинополя их поверенного в делах. Турки отказались удовлетворить это требование. Конгресс в Яссах распался. По словам царя, кампанию на Дунае приходилось начинать сызнова и добиваться уступки княжеств силой. Против Швеции Россия должна продолжать военные действия с новой силой, и даже переправить на ту сторону Ботнического залива часть своей армии, так как стокгольмское правительство не обнаруживает ни малейшего желания мира. На Севере и на Юге Россия должна сражаться и быть наготове; оба ее крыла заняты, что не позволяет ей (снабдить центр в желаемом количестве войсками и занять теперь же по отношению к Германии угрожающее положение.
На эти доводы Коленкур, нисколько не задумываясь, ответил, что войны с Турцией и Швецией не требуют значительного развертывания сил; что на Дунае и в Финляндии Россия уже овладела теми областями, которые она желает удержать за собой; что ей требуется только сохранить свои позиции, и, оставив там внушительные силы, занять оборонительное положение, и, что, следовательно, она имеет в своем распоряжении достаточно войск, чтобы энергично действовать против Австрии. Александр сослался тогда на недостаток денежных средств, на прорехи в своей казне; на убытки, которые ему причиняет разрыв торговых сношений с Англией. Он окончил намеком на денежное содействие, которое он мог бы найти в случае надобности во Франции: дело шло о выпуске в Париже займа для России[84].
Сцены, подобные приведенной, повторялись с промежутками в несколько дней, в течение нескольких недель. В не имеющем значения разговоре Александр дает всегда наилучшие уверения, но, как только делo доходит до чего-нибудь положительного, до практических мер, до организации русской диверсии, – его прекрасные намерения тают, от них не остается и следа, что нисколько не мешает ему на другой же день продолжать свои уверения.
Иногда, прежде чем приступить к обсуждению дела по существу, он варьирует способы, к которым прибегает с целью заранее расположить Коленкура в свою пользу. Вместо того, чтобы восхищаться Францией, он поносит Австрию. В угоду посланнику, он издевается над тоном и приемами венской дипломатии и ее педантичной важностью. Так, он рассказывает, что Шварценберг показал ему “длинную депешу” Стадиона, первого министра Австрии; “она составлена совсем в немецком духе; вопросы разбираются в ней настолько издалека, что я спросил его: не от потопа ли она?”[85] Впрочем, продолжал он, все это только “пустой набор парадоксов”[86], обнаруживающий замешательство кабинета, который выбивается из сил, чтобы отстоять дурное дело. Коленкур хватается за его признание, как за повод лишний раз указать на полную бесполезность приемов кротости и убеждения с двором, уличенным в недобросовестности, и хочет воспользоваться этим случаем, чтобы с большей настойчивостью просить о немедленном сосредоточении сил. Александр сейчас же переходит на беспочвенные и неясные фразы. Впрочем, он утверждает, что его войска только в двух или трех переходах от границы; он перечисляет дивизионы и полки, которые должны войти в состав армии, предназначаемой для Галиции, но уклоняется от всякого обязательства нанести удар в Трансильвании и в Германии.
В одну из следующих встреч Коленкур возвращается к своему поручению. Теперь, лучше вооруженный, с письмами в руках, полученными непосредственно от самого Наполеона, он пытается преступить к вопросу о плане кампании. Он читает Александру эти письма, останавливается на местах, выраженных высоким и увлекательным слогом, где император предлагает своему союзнику скрепить союз, побратавшись на поле сражения, и назначает ему свидание пред лицом врага, в Дрездене или Вене. “В Дрездене? – спрашивает Александр, – слишком мало остается времени. Это значило бы истомить мои войска переходами, между тем, как они могут быть употреблены с большой пользой. Затем, это значило бы оставить всю мою границу без защиты. Впрочем, мы поговорим об этом в один из ближайших дней. Сегодня Страстная пятница. Вы знаете, что до окончания Пасхи у нас куча религиозных обязанностей, предписываемых нашими обрядами. Итак, я не могу говорить с вами о делах сегодня, но мы поговорим в ближайшем времени. Сегодня я хотел только повидать вас и сказать вам, что я знаю насчет Швеции”.[87] И он перенес своего собеседника на берега Балтийского моря, где произошла внезапная перемена. В Стокгольме представители армии и дворянства, которым надоело повиноваться слабоумному королю, низложили Густава IV и избрали регентом его дядю, герцога Зюдерманландского. Эта революция с ее драматическими и пикантными подробностями случилась весьма кстати, чтобы дать пищу разговору с французским посланником и держать его подальше от австрийских границ.
Упорно ведя игру в прятки, Александр как будто хотел, чтобы события застали его врасплох. Если его цель действительно была такова, она была достигнута вполне. 9 апреля, прежде чем Франция и Россия составили план кампании, прежде чем царь точно сообщил количество, расположение и назначение своих войск, австрийцы переправились через Инн и, как поток, наводнили Баварию. В тот же день эрцгерцог Иоанн перешел со своей армией итальянскую границу; на Севере эрцгерцог Фердинанд вступил с пятьюдесятью тысячами человек в герцогство Варшавское, и австрийский орел показался на пути в Варшаву. Не заботясь о соблюдении внешнего приличия, не ссылаясь на личную обиду, не объявляя даже войны – Австрия начала ее за свой страх, и в решительной партии ставила на карту свое существование.
