Мария Дмитриенко - Рыцарь без меча
Кроме того, на художника своеобразно, совершенно по–особому начала действовать окружающая природа. Он пристально всматривался в нее в те недолгие часы, когда ему удавалось с доньей Хуаной де Мирандой и маленькой Франциской поехать за город.
Здесь природа была совсем иной, чем в Севилье. Оттуда он привез в своем сердце бело–сине–серые тона: голубовато–серое море, бело–голубой воздух, синие горы, задумчивую зелень листвы и редкую по красочной гамме гармонию света.
Природа Испании изобилует серыми тонами. В Мадриде они жемчужные, пепельно–серебристые. Такими они запечатлелись и на полотнах дона Диего. Он вспоминал пейзажи других художников–испанцев. Дон Эррера любил серебристо–серые тона. Сурбаран при всей насыщенности его цветовой гаммы не забывал о пепельных; у Эль — Греко среди блестящих, разнообразных красок обязательно встречаются гранитно–серебристые тона с железным оттенком. Заимствования тут не могло быть. Подражания тоже. Просто природа Испании была их учителем. Писать иначе они не могли.
Заинтересовавшись природой мадридских окрестностей, маэстро начал вводить элементы пейзажа и в портреты. Постепенно совершенствуя эту новую черту своего творчества, он добился того, что в его полотнах, как говорили знатоки, стал ощущаться окружающий фигуру воздух. Несколько позже пейзаж, служивший ранее только фоном, стал гармонически вливаться в полотно, становясь средством характеристики портретируемого.
…Еще с вечера в королевском дворце придворные передавали из уст в уста новость. Завтра против церкви Сан — Филиппе, что на Калье Майор, будет выставлен для всеобщего обозрения конный портрет государя работы Веласкеса. Многие с нетерпением ожидали грядущий день.
Были и такие, у кого сквозь приторные улыбки просвечивала затаенная злоба.
Тут нечему удивляться. В придворной среде лицемерие негласно считалось превосходным качеством. Ведь подчас за условностями дворцового этикета умело маскировался карьеризм, за внешностью святоши — распущенность. Бесконечные интриги плелись в королевских дворцах. Не успел молодой маэстро переступить порог королевских покоев, как по двору змеями поползли сплетни. У лжи длинные ноги. Противники не жалели красок, чтобы очернить дона Диего. «Непонятно, — шипели злые языки, — почему его величество так покровительствует этому севильянцу. Ведь все его мастерство (да простит нас бог за оскорбление этого слова) только в том, что он умело пишет головы».
Больше других негодовал на нового королевского художника Висенте Кардучо.
Из своей родной Италии он приехал в Мадрид совсем молодым. На живопись тем не менее у него были уже твердые взгляды — романтизм он считал единственно верным направлением. Время же переросло взгляды художника, тогда как он сам не менялся. Испанская национальная художественная школа была ему чуждой, как и реалистическая живопись Италии, которую он тоже отказывался понимать. При испанском дворе ему нечего было бояться нововведений. Тут царил закон постоянства, старое всегда считалось лучше нового. Он свил себе здесь гнездо, писал скучные полотна и, кроме того, засел за большой трактат. Кардучо задумал на теоретической основе доказать всем, что романтизм как направление в искусстве бессмертен, а всякие нововведения несут крушение и гибель живописи.
Веласкес оказался тем объектом, на который Кардучо и направил весь пыл своего негодования. Мальчишка смеет писать портреты, а другие уже запели, что, дескать, у севильянца есть чему поучиться!
Волновался дон Диего. В тот день он забыл, что любой признак волнения может послужить поводом говорить о его неуверенности. Донья Хуана де Миранда перекрестила его на дорогу. Веласкес надел шляпу, Хуан Пареха взял в руки трость — в Мадриде он становился щеголем, — как вдруг в распахнутую дверь вошли дон Пачеко и Алонсо Кано.
Они приехали в Мадрид вместе с доном Фернандо де Риберой, спешившим во Фландрию. Времени для разговоров не было. В сложившейся обстановке Хуан оказался самым хладнокровным и коротко рассказал приехавшим о происходящем.
На Калье Майор собрались целые толпы народу. Впечатление от полотна было настолько большим, изображение настолько правдивым, что многие силой подавляли в себе желание поклониться его величеству.
Король восседал на отличной верховой лошади. Казалось, он дал ей шпоры и она, чувствуя руку могущественного седока, поднялась на дыбы, чтобы сильным рывком броситься вскачь.
Сколько хороших слов услышал в этот день маэстро! Но и зависть недоброжелателей перешла все границы. Уже от кучки стоявших поодаль художников донеслось, что лошадь нарисована просто ужасно!
К молодому маэстро подошел слуга дона Фонсеки.
— Уважаемый господин! — начал он заученную фразу. — Сеньор Фонсека просит вас и многочтимого дона Пачеко из Севильи посетить их дом в пору, когда прощается с землею солнце.
Передохнув от вычурной и пышной фразы, он продолжал:
— В доме сеньора Фонсеки в честь вас сегодня будет вечер. Друзья придут воздать должное таланту, доставившему сегодня столько радости.
Край солнца коснулся земли, заря угасала. В этот час к дому дона Фонсеки стали съезжаться гости.
В гостиной, где Веласкесу было знакомо все, вплоть до хитрого узора на ковре, собралось немало людей. Дон Фонсека обвел глазами присутствующих.
— Многоуважаемые сеньоры, почтенные дамы и господа! Сегодня вы еще раз были свидетелями триумфа молодого маэстро. Слава требовательна, ей нужны крылья. Лучшие наши поэты, которые оказали честь нашему дому, прибыли сюда, чтобы дать ей их. Мой восторг не сможет заменить их речей. Потому мы просим поэтов прочесть свои стихи.
Первым встал дон Франсиско Пачеко. Он начал:
О дивный юноша!
Возвысься в нимбе
Незаурядного таланта твоего!
Художник воздавал честь другому художнику. Здесь, в доме Фонсеки, царило Искусство.
Потом поднялся поэт Луис Велес де Гевара, известный автор «Хромого Беса». Он, как и дон Пачеко, сложил сонет:
Скажи: портреты видим или души?
Изображенье короля неповторимо,
Как будто ожил мертвый холст.
Поднялся третий поэт — Херонимо Гонсалес де Вильянуэва. Он начал негромко:
Трепещут ивы, и прекрасные цветы
Струят свой аромат,
И трелями своими птицы
Ведут о мастерстве твоем рассказ,
И все живое на земле готово
Воздать хвалу тебе, Веласкес,
За диво дивное –
Творенье рук твоих…
Отзвучали слова хвалебных стихов, от души подаренных известными великому. А он, смущенный, все прижимал свою руку к сердцу, которое гулко билось, преисполненное благодарности.
