А. Львович-Кострица - Михаил Ломоносов. Его жизнь, научная, литературная и общественная деятельность
В своей просьбе он ссылался на регламент мануфактур-коллегии, “которым позволено всякого чина людям в России, где кто заблагорассудит, фабрики и мануфактуры заводить и распространять, какие в чужестранных государствах находятся, а особливо такие, для которых материалы в Российском государстве найтись могут, обещая тем заводчикам денежное и всякое Высочайшее обнадеживание”.
На основании этого Ломоносов просил ему для его фабрики “отвесть в Копорском уезде село Ополье или в других уездах С.-Петербурга, не далее полутораста верст, где бы мужеского пола около 200 душ имелось, с принадлежащими угодьями, и потому же лесу и крестьянам быть при той фабрике вечно и никуда их не отлучать, ибо наемными людьми, за новостью, той фабрики в совершенство привести не можно…” Но академик хорошо предвидел, что Сенат, отказывая в его просьбе, мог бы сослаться на то, что в указанном регламенте ничего не говорится о раздаче деревень для устройства фабрик. Ломоносов доказывал, что это подразумевается “под именем всякого вспоможения”. Затем он просил о единовременном пособии в четыре тысячи рублей, которые обещал выплатить в пять лет, и о выдаче ему монополии на 30 лет.
Сенат нашел ходатайство нашего академика заслуживающим полного удовлетворения и подал государыне доклад с таким представлением, что “не соизволит ли Ее Императорское Величество то село Ополье, для заведения вышеобъявленной нужной государству фабрики, со всеми к тому селу принадлежащими угодьями ему, Ломоносову, пожаловать и быть тому селу при оной фабрике… вечно неотъемлему, дабы он, Ломоносов, имея в том твердую надежду и проча ее себе и потомкам своим, мог тому своему художеству, употребя из находящихся в оном селе молодых людей, совершенно обучить…” Далее Сенат ходатайствовал об удовлетворении всех просьб Ломоносова, за исключением только одной. Наш академик просил, чтобы был запрещен ввоз из-за границы всех товаров, которые он намеревался делать на своей фабрике. Сенат по поводу этого ограничился только одним замечанием: “О том надлежащее распоряжение учинено будет в то время как его фабрика в размножение придет и вышеозначенных вещей с довольством делано будет”.
Это сенатское представление было утверждено с некоторыми изменениями только в 1753 году. Между тем в декабре 1752 года велено было академической типографии печатать знаменитое “Письмо о пользе стекла к И. Шувалову”. О причинах, побудивших Ломоносова написать это стихотворение, рассказывали следующий анекдот.
Однажды наш поэт, в кафтане со стеклянными пуговицами, обедал у И. Шувалова. Один из знатных людей, рассматривая знаменитого ученого, заметил эти пуговицы и, будучи, надо полагать, аккуратным последователем моды, не удержался от замечания, что таких пуговиц теперь больше не носят. Ломоносов возразил, что носит стеклянные пуговицы не по моде, а из уважения к стеклу, и наш ученый с таким воодушевлением стал рассказывать о пользе, приносимой стеклом в домашнем быту, в ремеслах, художествах, науках и так далее, что хозяин пришел от этих изъяснений в восторг и просил его написать все это в стихах. Ломоносов исполнил его просьбу.
Пекарский в своем солидном труде высказывает соображение, что “наверное в те времена были скептики, не верившие в великие выгоды, которые обещались России от учреждения со значительным пособием от казны такой фабрики, и этих-то скептиков имел в виду Ломоносов, начиная свое письмо:
Не право о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов,
Приманчивым лучом блистающих в глаза:
Не меньше пользы в нем, не меньше в нем краса”.
При этом в сноске Пекарский говорит: “Что такие скептики существовали, это доказывает отзыв десятилетнего великого князя Павла Петровича, когда он узнал о смерти Ломоносова, что его нечего жалеть: “Казну только разорял и ничего не сделал”. Разумеется, что эти слова могли относиться ни к чему другому, как к мозаичной фабрике Ломоносова, и великий князь говорил так со слов других” (“Русский архив”, 1869, № 1, с. 13).
Мне кажется, эти соображения гораздо менее вероятны, чем приведенный незатейливый анекдот, что доказывает спокойное, хотя и высокопоэтическое вдохновение, с каким написано все стихотворение. Когда Ломоносов защищается от нападений врагов, им всегда всецело овладевают раздражение и негодование, не допускающие ни спокойствия, ни вдохновения. Страстный и несдержанный, он в походах против своих неприятелей всегда является, так сказать, вооруженным дубиной, которой и бьет по голове врага со всего размаха. Что же касается скептиков, упоминаемых Пекарским, то, вероятно, они имелись в наличии и в то время, – но нельзя же подтверждать это вышеприведенным замечанием великого князя Павла. Резкое замечание малолетнего великого князя было сделано почти через 13 лет после того, как Ломоносов просил о разрешении устроить стеклянную фабрику. Тогда, конечно, могли явиться скептики, так как дела фабрики были в неказистом виде.
Дни проходили за днями, а сенатское представление все еще не получало высочайшего утверждения.
Ломоносов решился лично обратиться к государыне с прошением, а для этого ему нужно было ехать в Москву, куда незадолго перед этим опять отправился весь двор.
Пришлось просить Шумахера об отпуске; советник канцелярии отказал. Само собой разумеется, что все это сопровождалось весьма крупным разговором, которого мы здесь приводить не станем, чтобы не удлинять нашего очерка.
Получив отказ в канцелярии, Ломоносов обратился к главноначальсгвовавшему тогда в Петербурге М. Голицыну. Попытка удалась, и паспорт на проезд в Москву был получен из сенатской конторы.
Чтобы была понятна эта смелость личного обращения к государыне, заметим здесь, что императрица не раз выказывала Ломоносову знаки своего благоволения. Еще в 1750 году наш ученый вместе с Шуваловым был принят ею в Царском Селе, при этом она оказала ему “Высочайшую монаршескую милость”. В чем эта последняя заключалась – до сих пор. нет достоверных данных. Затем, в 1751 году, в марте, исполнилось давнишнее желание Ломоносова иметь чин. Личным указом императрица произвела Ломоносова в коллежские советники с жалованьем в 1200 рублей. Мозаичный образ, который наш академик поднес государыне, был принят с выражением благодарности.
Все это ободряло его, да, кроме того, он был уверен, что его покровитель и друг И. Шувалов замолвит за него доброе словечко.
Расчет оказался верным, и поездка в Москву увенчалась полным успехом. 15 марта 1753 года состоялось именное повеление: “… дать ему, Ломоносову, для работ к фабрике в Копорском уезде – из Коважской мызы от деревни Шишкиной 136, из деревни Калищ 29, из деревни Усть-Рудиц 12, от мызы Горья Валдой из деревни Перекули и Липовой 34 – всего 211 душ со всеми к ним принадлежащими по описным книгам землями…” В высочайшей грамоте, которой жаловались Ломоносову эти крестьяне, говорилось, что эта фабрика не будет отнята ни у него, ни у его потомков, если она будет содержаться в добром порядке. До сих пор пожалованные Ломоносову дачи находятся во владении его потомков по женской линии – Н.М. Орлова и Раевских.
