Хьюи Ньютон - Революционное самоубийство
Я тщательно анализировал свою религиозную деятельность и попытки прийти к Богу. Я задумывался над тем, стоит ли школа таких усилий. Больше всего я обращал внимания на происходящее в моей семье и в общине. Не только мой отец воевал со счетами — точно так же счета угнетали родителей многих моих друзей. Всю свою жизнь отец надрывался на работе только за тем, чтобы еще сильнее увязнуть в долгах. Получается, что, независимо от всех его стараний и жертв на благо семьи, отцу приходилось работать все больше и больше. Положение наших дел никогда не улучшалось. Я стал задаваться вопросом, почему такое происходит с нами и со всеми окружающими. Почему отец никак не мог выбраться из долгов? Если тяжелый труд влечет за собой преуспевание, то почему мы не наблюдали действия этого правила в общине? Безусловно, людей из нашей общины нельзя было назвать бездельниками. Мы, бедняки, никогда не достигали такого состояния, когда появляется время заняться тем, что тебе по душе. У нас не было ни неспешного досуга, ни материальных благ. Я хотел не только узнать причины, вследствие которых все так происходило, но и избежать подобной участи.
Пока я мучительно пытался объяснить себе, почему моя семья находилась в таком удручающем положении, пока размышлял о религии, меня посетила мысль об уходе в монастырь. Не то что бы я испытывал сильные религиозные чувства, просто я нуждался в строгом уединении. Мне также было необходимо время, чтобы в мире и спокойствии искать ответы на возникшие вопросы. Я чувствовал потребность найти место, где бы я смог подумать обо всем, не испытывая на себе постороннего влияния. Благодаря изоляции я бы укрылся от тех неприятностей, которые буквально душили отца и всю мою семью. Но все-таки я не воспринимал идею о монастыре всерьез и вскоре совсем от нее отказался. Я стал думать о том, что подход Мелвина к жизни, главную роль в котором играли книги, был еще одним способом поиска ответов. Такая жизнь требовала отхода от общины, и это мне импонировало.
С другой стороны, у меня был еще один пример для подражания — Сонни-мэн. Долгое время я верил в то, что он имел свободу, которую я искал. У него было полно разных вещей, о счетах он благополучно забыл, ему было наплевать на власти и это сходило ему с рук. Несмотря на это, я приходил к выводу о том, что мой старший брат не столько оказывал властям неповиновение, сколько шел с ними на компромисс. Все хипстеры, имевшие в изобилии машины, одежду и деньги, отвергали семейные узы, а я, напротив, высоко их ценил. Они достигли определенного уровня свободы, но слишком дорогой ценой. Для меня их достижение было не свободой, а просто иной формой подчинения угнетателю. Даже если допустить, что Сонни-мэн ускользнул от контроля системы, его жизнь не давала ответов на мои вопросы. Образ жизни брата не помогал мне понять, почему большинство негров никогда не достигает свободы, которую, казалось, обрел он. Наконец, я решил, что Сонни-мэн и его друзья не обладали силой, для того чтобы направлять свою судьбу. Они использовали чужую силу — силу угнетателя, и свобода не давалась им до тех пор, пока они не отказывались от какой-то частицы самих себя.
Приобретенная в детстве религиозная вера тоже доставляла мне беспокойство. Одолев несколько книг о Сократе, отдельные работы Аристотеля, Юма и Декарта, я начал критически смотреть на вещи, не вызывавшие у меня сомнений прежде. Из философских сочинений, которые изучал Мелвин, я узнавал различные идеи, и они перетекали из книг прямо в мое измученное путаницей сознание. Все время я ощущал себя проклятым человеком. Смотреть на веру с критических позиций было проявлением богохульства, ересью, и это шло вразрез с каждым моральным принципом, которые привили мне дома. Я отождествлял себя с героем романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» Стефеном Дедалусом, потому что его переживания были очень схожи с моими. Когда он впервые попытался критически осмыслить католическую веру, то ощутил огромное чувство вины, посчитав, что теперь он будет гореть в геенне огненной за свои преступные сомнения. В некотором смысле именно это со мной и происходило.
Изживание религиозной веры — довольно тяжелый для описания процесс: в него оказывается втянуто много вещей, которые либо подавляются еще раньше, либо остаются непонятыми. Когда ты подавляешь в себе веру, то одновременно высвобождаешь страхи, не имеющие отношения к религии. Отныне религия перестает обеспечивать тебе защиту, и ты должен справляться со своими страхами самостоятельно. Со всех сторон тебя обступает внешний — реальный — мир, а ты уже лишен привычных способов обретения душевного спокойствия, например, простой молитвы. В конце концов, ты остаешься один на один с волнующими тебя вопросами. Из-за этого в твоей душе обязательно поселится тревога. Ничего теперь нет, ты свободен и — напуган до смерти.
В каком-то смысле, переживаемые мной душевная сумятица и внутренний конфликт привели меня к своеобразному помешательству. Выхода из этого сумасшедшего дома не было. Я не мог последовать ни одному примеру из тех, что привлекали меня как способы получения ответов на мои вопросы. Образ жизни Сонни-мэна был очень притягателен, но не давал столь желанных ответов. Мелвин являл собой другой образец для подражания, однако я бы ни за что не окончил школу с блеском, равняясь на него. Я окончательно растерялся. У Сонни-мэна была лишь иллюзорная свобода, у Мелвина был другой подход, но я не умел читать. Никто не мог дать ответа ни на один из моих вопросов. Иногда я шел одним путем, в следующий раз сворачивал на другой.
Я никогда не делился своими переживаниями с родителями. Я настолько восхищался отцом, делавшим так много для всех нас, питал к нему такое огромное уважение, что не мог открыто оспаривать правоту его жизненных принципов. Он бы не понял, что со мной происходило. Я был полон благодарности, я бесконечно ценил все, что он делал, я любил его и восторгался им, но у меня было не счесть вопросов, на которые нелегко было найти ответы.
Учеба в школе подходила к концу. Мои сомнения и беспокойство достигли апогея. Я продолжал терзаться и после поступления в Оклендский городской колледж осенью 1959 года. Внутренняя неуспокоенность отразилась на той жизни, которую я начал вести. Мой образ жизни заставлял родителей волноваться. Должно быть, они почувствовали, что в душе у меня полный сумбур, поскольку они стали энергично возражать против некоторых моих поступков. Для района Ист Бэй наступила эпоха битников, и я отпустил бороду.[22] Для моих родителей борода являлась признаком богемной жизни, и отец стал настаивать на том, чтобы я ее сбрил. Я отказался. Если учесть, что отец привык к полному повиновению со стороны всех остальных домочадцев, то мой отказ был серьезным нарушением семейных устоев. Отец продолжал заставлять меня побриться, а я продолжал сопротивляться. Однажды вечером отец предъявил мне ультиматум — побриться прямо здесь и сейчас. Я сказал, что бриться не буду. Он ударил меня, я бросился на него и блокировал его руки мертвой хваткой, а потом отшвырнул его от себя. Отец погнал меня из дома, но я бегал гораздо быстрее, чем он. Я знал и то, что у меня хватило бы силы победить его в схватке, но я бы ни за что не пошел на это. Я просто смылся. Любовь к отцу столкнулась у меня с потребностью в независимости. Символом моего стремления к самостоятельности и стала борода. Сознавая, что я не могу вернуться домой небритым, я решил съехать. На следующий день, пока отец был на работе, я собрал свои пожитки и ушел из дома к другу Ричарду Торну. Долгое время в отцовском доме держали для меня комнату, и я возвращался домой набегами. Мои разногласия с родителями постепенно сгладились и, в конце концов, совсем исчезли. Вещи в моей комнате не трогали вплоть до 1968 года, когда я попал в тюрьму.
![Юджин О'Нил - Хьюи[Hughie]](/uploads/posts/books/255087/255087.jpg)
