Сергей Зинин - Неизвестный Есенин. В плену у Бениславской
Галина задумалась. Перечитала. Неужели же все этим и закончится! Она же еще молода, вся жизнь впереди!
«Ведь еще не все кончено, — продолжала писать в дневнике, — еще буду жить и, знаю, буду любить, и еще не один раз загорится кровь…»
Опять задумалась. Не самообман ли это? Нужно честно смотреть правде в глаза. И все же она знала, что так любить, как любила она Есенина, уже никого не будет, поэтому продолжала дневниковую запись:
«…но так, так я никого не буду любить, всем существом, ничего не оставив для себя, а все отдавая. И никогда не пожалею, что так было, хотя чаще было больно, чем хорошо, но «радость — страданье одно», и все же было хорошо, было счастье, за него я благодарная…»
Она вспомнила окончание поэмы «Пугачев» и как-то отчетливо поняла ту безысходную тоску Емельяна, когда его предали друзья, когда рухнула его мечта о будущей победе. Эти строки Галина вписала в дневник: Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
…
…Боже мой!
Неужели пришла пора?
Неужель под душой также падаешь, как под ношею?
А казалось… казалось еще вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…
Поняла, что подобные слова она находит для самоуспокоения, а на самом деле в душе уже пусто и что эту опустошенность словами не заполнишь. Но другого выхода нет. Вспомнила строки из стихотворения А. Блока «Когда-то гордый и надменный…»
О, как я был богат когда-то,
Да все не стоит пятака:
Надежда, любовь, молва и злато,
А пуще — смертная тоска.
Жаль, что не с кем поговорить, да и стоит ли откровенничать о самом дорогом, даже с любимыми подругами! Нужно взять себя в руки. Записала в дневник: «И когда я поборю все в себе, все же останется теплое и самое хорошее во мне — к нему».
Вот это верно. Как у любимого Блока в стихотворении «Протекли за годами года…»
А душа моя — той же любовью полна,
И минуты с другими отравлены мне.
Засыпала с трудом. Казалось, что у нее продолжает ныть кровоточащая рана. Для успокоения выпила вина, но сон не шел. Сверлила одна нудная мысль: неужели ее любимый, красивый, молодой Есенин любит эту старуху Дункан, а у нее, молодой, нет никаких надежд.
Галина не раз ловила на себе восхищенные взгляды мужчин, знала, что недурна собой. За своей внешностью следила. Часто спорила с Яной, которая уверяла, что для женщины красота не столь важна, как ум. С этим Бениславская не могла согласиться, считая, что ум — умом, но нельзя сбрасывать со счетов и свою внешность. Однако Есенин на это не обратил никакого внимания. Так что дело не в красоте, а в чем-то другом.
Яна иногда беспощадно обрывала мечты Гали о Есенине. Рекомендовала выбросить его из сердца. Это все равно, говорила подруга, что расстаться с больным зубом. От ноющей боли можно избавиться только избавлением от больного зуба. Вырвать — и точка… Впрочем, Яне хорошо так говорить! Болит душа не у нее, мысли о любимом ей чужды!
Яна и Аня уверяли, что Дункан красива, пусть не совсем молода, но интересна как женщина. Она искренне полюбила молодого Есенина, который перед такой любовью не устоял. Галина внимательно слушала, но была уверена, что подобные успокоительные разговоры подруг она никогда не воспримет всерьез.
В дневнике, неожиданно вспомнив недавно прочитанные строки поэта Гумилева: «мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его», записала: «Я справлюсь с этим. Любить Есенина всегда, всегда быть готовой откликнуться на его зов — и все, и больше ничего. Все остальное во мне для себя сохраню и для себя израсходую. А за то, что было, — всегда буду его помнить и всегда буду хорошо вспоминать. И не прав Лермонтов — ведь я знала, что это на время, и все же хорошо. Когда пройдет и уйдет Дункан, тогда, может быть, вернется. А я, если даже и уйду физически, душой всегда буду его».
Перечитала. Все верно. Время покажет. И не заметила, как без кавычек написала предложение: «Ты уж так не будешь больше биться, сердце, тронутое холодком». Записала без кавычек, без выделения. Так ведь это же есенинские слова! А записала как свои. А вот и строки Блока:
О, глупое сердце,
Смеющийся мальчик,
Когда перестанешь ты биться?
Как хорошо говорят и пишут поэты! Эти слова принесли даже успокоение. И как бы подводя итоги, стала писать в дневнике, предполагая, что этим самым она избавит себя от загрузивших ее душу тяжелых мыслей:
«Будет новое, иное, будет и до скучного похожее, но всегда не то. Сейчас мне даже не хочется, чтобы что-нибудь было похожим. Эту боль, эту тревожную тоску я люблю, и как будто не отделяю от причины. Из-за этого люблю не только Яну, но самое себя сейчас только за это люблю. Как ни страшно и ни странно, но сейчас во мне все опустошено. Как будто ветер заполнил воздух листьями, казалось много, все полно сверкает ими, но он утих, и воздух чист и прозрачен. Все, чем сумели до сих пор обманывать себя, потеряло цену. Фальшивые бумажки. Никому не нужные. Хорошо, что они были выпущены в мою жизнь, но теперь им не верю. Теперь знаю: все для меня ценное — во мне и там, где есть отзвук мне. Все остальное — погода. И нельзя ставить перед собой — чтобы всегда была хорошая погода — не будет. И особенно этого хотеть для других. Пусть сами поучаться хотеть. И только когда по дороге с кем-нибудь, тогда можно задумываться и считаться с ним! Смешно же, идя вместе и, найдя дорогу, скрывать от них. Боже сохрани, кого другого».
И Галина вспомнила бирюзовое небо, которое видела утром, затем солнце. Жизнь продолжалась!
Дневниковые записи были хорошей отдушиной для ее мечущейся души. 22 мая 1922 года она запишет в дневнике: «Уехал. Вернее, улетел с Айседорой. Сначала, первые два дня, было легче — как зуб вырвали — болела только ранка, но не зуб. Но, видно, зуб очень больной — ранка не заживает, а наоборот, началось воспаление, боюсь гангрены. Никакие средства не помогают. И что ужасно — вставить обратно нельзя, органического зуба больше не будет, можно заменить искусственным, и только. «Сильней, чем смерть, любовь» — есть потери не меньшие и не менее непоправимые, чем смерть. Страшно писать об этом, но это так: смерть Есенина была бы легче для меня — я была бы вольна в своих действиях. Я не знала бы этого мучения — жить, когда есть только воля к смерти. Невыносимо знать, что есть один выход и сто как раз этот путь тебе отрезан. Ведь что бы ни случилось с Есениным и Айседорой, но возврата нет».
Вспомнились строки из сонета И. Северянина, написанные в 1908 году:
И понял я, что нет мне больше в жизни счастья.
Любви возврата нет.
16 июля 1922 г. не выдержала, позвонила по телефону в школу-студию Дункан. Спросила, скоро ли вернется Айседора Дункан. «Через год, — ответили ей, — сейчас в Бельгии, детей на год везут за границу». Значит, и Есенин пробудет там этот срок.
