Иван Прыжов - Московские дуры и дураки
— Елена, говорила она, определи Михайлу.
— Да это, матушка, не от меня зависит.
— Знаю, что не от тебя, да ты попроси: ты ведь знаешь, кого попросить.
— Слушаю-с.
— Ну так не огорчи же меня.
В ее доме писались и подписывались духовные такими людьми, которым в другом месте и помянуть об этом не смели. Но если Марья Ивановна заговаривала об этом, то они уж молча покорялись, и всякий думал про себя: ну, верно скоро умирать, коли Марья Ивановна велела писать духовную! У ней заключались браки, все новости текущей жизни Москвы и Петербурга ей были известны и слава ее не только не уменьшалась, но еще больше увеличивалась. Ходила она в черном, волосы стригла по-мужски и голову иногда покрывала шапочкой. Собой была худощава, мала ростом, имела проницательные глаза и резкий голос. При ее выездах, огромные лакеи брали ее на руки и носили в карету и из кареты. Вся сила ее, по преимуществу, состояла в том, что она благословляла воду, получавшую от этого целительное свойство. Но в последние годы, как мы уже отчасти видели, к ней многие ездили не за водой уже, а за другим и вещами. Слава о Марье Ивановне достигла северной Пальмиры, и тамошние знакомые московской знати стали подзывать туда Марью Ивановну. Сначала она отказывалась ехать, как будто предчувствуя что-то недоброе, но самолюбие, что она взойдет еще ступенью выше, превозмогло, и она отправилась. В Петербурге была для нее приготовлена роскошная квартира. Выехала она благополучно, но на дороге почувствовала себя больной, в Торжке скончалась и там была погребена с необыкновенным великолепием. Все имение ее досталось бывшей ее компаньонке Катерине. Катерина впоследствии поступила в монастырь и умерла постриженною.
Агаша
Агаша — это пятидесятилетняя старушка-юродивая, с бледным лицом, в заячьей шубке, в черном платье, и с белым платком на голове. Она, без сомнения, из крестьянок, потому что из барынь никогда не выходили юродивые: барыни только умеют спасаться посредством юродивых! Ее приютили прежде в Алексеевской монастыре, но когда его упразднили для построения на месте его храма Спасителю, — она перебралась в Вознесенский монастырь. Сюда-то долгое время собирались к Агаше барыни и купчихи, узнать у ней о будущем, спросить о покраже, словом — отвести себе душу в беседе с существом, которое они считали несравненно высшим себя. Винить ли за это барынь и купчих? Эти барыни и купчихи, во всяком случае, живые люди, — во всяком случае их сердце и душа требуют более возвышенной и духовной пищи, чем забота о модных шляпах или жирной рыбице, — и, что ж прикажете делать, когда вне беседы с юродивыми они не знают ничего, что могло бы нравственно возвысить человека! Для здорового крестьянина такая духовная пища — в песне, старинной отцовской песне, много говорящей неиспорченному сердцу; для ученого — в науке; для молодости — в романтизме надежд и стремлений; для гражданина и гражданки — в высоком служении отчизне, но для московской купчихи или барыни ничего подобного не существует. Весь их идеальный мир нейдет дальше рыбицы, да здоровеннейшего кучера, да толстейшей лошади, и непременно какого-нибудь юродика. И лжеюродивые, понимая очень хорошо свое высокое общественное значение, и держат себя, как можно выше и величественнее. Сколько барынь, которые, изгоняемые покойным Юпитером, глаголемым «Иван Яковлевич», бежали от него смиренные, покорные его всемогущему приговору, — бежали, лобызая прах его логовища… Это понимала и Агаша. Бывая в церкви, она нисколько не церемонилась: была как дома, разговаривала громко и, когда нужно, смеялась. Ходя по церкви и ставя свечи перед иконами (все обыкновенно ей давали ставить свечки) она подходила к той, или другой иконе и говорила «это тебе, Иванушка!» «Это тебе, Николаша, — одна от меня, а другая от рабы божьей Дарьи.» А раба божья Дарья слышит и начинает усильно кланяться и молиться. Агаша умерла. Прости, страдалица, что потревожили мы убогую могилку, где твое крестьянское Горе-Злосчастие успокоилось наконец от всевозможного юродства!
Марфа Герасимовна
Марфа Герасимовна — тоже из крестьянок, как будто специально созданных для юродства. Прозывалась она Хотьковской, и была затворницей. В затворе пребывала она лет тридцать и чрезвычайно редко, в несколько лет раз, решалась выходить на божий свет. Каждый выход ее из затвора принимался за предзнаменование какого-нибудь великого несчастия, возбуждал говор, наводил на всех ужас, и начинали являться разные видения… «Гляди-ка матушка, говорили, мать Марфа Герасимовна вчера из затвора выходила, — быть беде, быть беде!» Неслось повсюду слово «беда», и вот одна слышала звон на колокольне, в полночь, другая сказала, что идет антихрист, пышет пламя из него и все-то попаляет. В воздухе и на земле чудились страшила. Дети, толпами живущие поблизости, плакали и по вечерам боялись выйти на двор. Даже кошки и коты, не знавшие никаких страшил, и те, встречаясь нечаянно с своими перепуганными хозяйками, сами пугались и бросались в сторону и тем наводили еще пущий страх. Но Марфа Герасимовна снова вошла в затвор, снова начала плесть кружева, высовываться из своего окошечка и изрекать оттуда кару или спасение, смотря по тому, как ей вздумается. Снова толпы купчих и барынь теснятся у ее окошечка, ожидая ее по часу или по два. Пришли и приехали они к ней попросить благословения на брак дочери и получить знамение — т. е. кружевца. Подойдут к окошечку, благословятся, просунут туда калач или сайку, и деньги, чтоб задобрить и склонить к себе идола, — и скажут: пожалуйте, матушка, кружевца — дочку замуж отдаю! Дала кружево — целуют и прячут; не дала или отказала — это великое не-счастие. «Нету, скажет Марфа Герасимовна, не наплела еще», — и это уж наверно значит, что не выйдет судьба ее детищу, — или муж пьяница, или сама умрет пожалуй, и вот идет и плачется несчастная маменька. А кого она удостоит кружевцем, то все начинают расспрашивать, в чем Марфа Герасимовна подходила к окошечку, скоро дала или нет, длинное дало кружево или короткое, широкое или узкое — и, смотря по ответу, делают приличные; гадания. Вот подошла к окошку старушка-мещанка и причитает умильным голосом: «дай ты, матушка Марфа Герасимовна, дай ты, матушка, дитяще-то моему, Насте, благословеньецо-то». Сайка сунута, сунут и двугривенный, но Марфе Герасимовне больно надоели, она подошла к решетке, зарычала и ушла, а бедная мещанка столичного города Москвы начинает выть и голосить, что и великая-то она грешница, которой Марфа Герасимовна и кружевца-то не пожаловала, и как ей быть теперь бедной, куда деваться и что состроить с детищем… Получаемые от затворницы кружева, матери отдают дочерям вместе с приданым; дочки берегут, чтоб в свою очередь передать в наследство своим деточкам. Деньги же, которые давали Марфе Герасимовне, она все копила, копила, и после смерти нашли у нее целые кучи медных и серебряных монет и бумажек, успевших подвергнуться тлению.
