Иван Прыжов - Московские дуры и дураки
Вот живут в Москве две богатейшие купчихи, мать-вдова тратит ежегодно по нескольку тысяч на старцев и стариц, не отстает от нее и дочка, которая, кроме того, платит ежегодно по 5000 р. сер. французу-парикмахеру за уборку головы каждый день, а спросите у них, дали ли они что-нибудь для воскресных школ? Были ли они хоть в одной такой школе? — ничего, никогда! Только и слышишь от них, что жалобы на полицию, отчего она не ловит воров, отчего везде страшное воровство и т. п. Да помилуйте, что может сделать самая лучшая полиция, когда вы, вы все, составляющие общество, только и делаете, что воспитываете воров. Вот ряды глухих бедных переулков, где толпы детей, оборванных и босоногих, воспитываются тем только, что дает им улица, где они бегают с утра до ночи. Вот Ножевая линия, где возле каждой лавки толчется два или три мальчика, все учение которых состоит в неистовом зазывании в лавку, да в присматривании, как хозяин обмеривает, как запрашивает в три-дорого. Вот, наконец, в Москве вырастают толпы извощиков, которые обыкновенно начинают свое ремесло мальчиками лет 9 и 10-ти. Ну скажите, что ж вы сделали для этих бедных? Ничего ровно ничего! Ну, так и не жалуйтесь на воров, и молчите.
Но возвратимся к Ивану Степанычу. Есть у него свой скотный двор, и из своего скотного двора он посылает своим благодетелям разные дары: кур, телят, яйца, творог, сметану, и такой благодетель, получив, например, горшок сметаны, сначала отдаривает за нее золотом, а потом с благоговением кушает эту сметану с жирными щами со свининкой, и поглаживая брюшко, строго наказывает оборванной и грязной кухарке, чтоб она хорошенько покрывала эту сметану, да как можно бы берегла ее: «она ведь от Ивана Степаныча!»
Татьяна Степановна Босоножка и Филиппушка
В сороковых годах на московских улицах появилась молодая девица, лет двадцати, недурная собой, стройная; распущенные ее волосы были покрыты черным платком, а ноги босы. В это же время бегал в Москве известный Филиппушка, с огромной палкой, на которой сидел литой медный голубь, самая же палка была весом около пуда; в другой руке у него был колокольчик, и он в него звонил. — Одежда у него была полумонашеская. За Филиппушкой постоянно бегала толпа женщин и мальчишек, первым он говорил разные непонятные речи, а вторым кидал деньги и пряники, и всех поздравлял с ангелом. Прибежит он, бывало, на площадь к Спасским воротам, раздастся звон колокольчика, и выбегают толпы рядских торговцев, окружают Филиппушку и внимают его вещим речам. Прибежит он в трактир, и появление его приведет всех в ужас, и никто не знает, что сказать ему, что делать. Теперь уж он не бегает по Москве, хотя часто бывает в ней; живет он теперь в одной из московских пустынь и палка у него тяжелая, как прежде, но уж без голубя. Единовременное появление этих двух юродивых нарушило безмятежную жизнь Москвы; Замоскворечье, Рогожская и другие богатые слободы встрепенулись, и пошли везде толки, что быть чему-то недоброму. Только и говорили везде, что о двух новоявленных юродивых.
— Видели ли вы, матушка, Филиппушку? спрашивает одна купчиха другую.
— Нет, матушка, не видала еще.
— Да не грех ли это вам?
— Да где ж его увидать-то, матушка?
— Как где? Захочете — так увидите. Я три дня за ним ездила, и только на третий день привел Бог найти его в Новой Слободе.
Одни говорили, что быть голоду в Москве, другие, что придет холера, третьи ждали комету, от которой должна была провалиться земля. А дряхлые старушки, помнившие еще чуму говорили, что будет непременно чума, потому что и перед первой чумой являлись разные предзнаменования. Толковали везде: на рынках, в трактирах и банях. Московские вестовщицы сбились с ног, бегая по своим благодетельницам, и передавая собранные сведения о том, где и как живут новоявленные личности, наделавшие столько шума. Филиппушка не имел постоянного дома, живя нынче — здесь, завтра — там; он был из крестьянских детей и занимался прежде извозничеством. Юродивая девушка называлась сначала Татьяной, а потом Татьяной Степановной босоножкой. Она была из купеческого рода, сирота, жила в одном дворянском доме, и получила там порядочное воспитание; было у ней какое-то неудачное любовное дельце, заставившее ее оставить дворянский дом; она ушла, познакомилась с ханжами и принялась юродствовать. Проживала она на Плющихе, в своем доме; с ней вместе жили ее сестры. Принимая к себе посетителей, она сначала не брала никаких предлагаемых ей даяний, но потом, понаторев в своем ремесле, сама стала изыскивать для поживы разные средства.
Она сначала все отчитывала порченых и больных, потом распустила слух, что явилась у ней в доме чудотворная икона, и толпы народа осаждали ее с утра и до ночи. Она продавала свечки, которые усердствующие ставили перед иконой, раздавала за деньги пузырьки с маслом от иконы, и даже поставила кружку для сбора приношений. О себе она говорила всем, что будто ей в сновидениях бывают разные гласы и явления, и посещавшим ее предсказывала будущее. Старухи-ханжи, старые девки и несчастные молодые девушки, которые по советам босоножки отказывались выходить замуж, жили у ней с утра и до ночи, а иные даже оставались ночевать. Эти постоянные собрания у босоножки, недосказанные чудеса от иконы, и разные неблаговидные сцены, бывавшие тайно по ночам, — все это обратило на себя внимание начальства, и икона была взята в один из московских монастырей, а босоножке приказано было прекратить всякие денные и ночные сборища. После этого Татьяна Степановна собиралась выйти замуж. Удалось ли это ей, или нет, мы не знаем. Она давно уже утратила свою молодость и поустарела, и теперь занимается сватовством и другими подходящими к этому делами. Постоянными посетительницами ее дома старые девки с оболонками, и никогда не увядаемые вдовицы с моськами. Преобладающий запах в ее комнатах — запах белил, румян и тому подобных снадобий: только отворишь дверь, так и тебя обдаст.
Марья Ивановна Скачкова, лечившая водой
В тридцатых годах, в одной из московских богаделен, проживала бедная девушка из купеческого рода Скачковых, кинутая своими родными на произвол судьбы, и кроме того обиженная природой: она была хрома, кривобока и едва двигалась. Сорок лет жила в этой тьме Марья Ивановна, и вдруг начала рассказывать другим богаделенкам, что она во сне слышала голос, говоривший ей: «Мария, благословляй воду на исцеление других!» Видение это повторялось несколько раз. И вот однажды приходит в богадельню какой-то мужик и спрашивает Марью Ивановну, объясняя, что ему был сон, в котором он видел, что шел в Москву в такую-то богадельню, спросил такую-то и попросил ее благословить воду для исцеления своей жены. Марья Ивановна исполнила просьбу мужика и благословила воду. Спустя несколько времени после этого приходила в богадельню какая-то барыня и тоже отыскивала Марью Ивановну по сонному видению для благословения воды. Слава о Марье Ивановне росла, к ней съезжались московские барыни и купчихи, наконец она исцелила одного богатого откупщика и этим приобрела еще большую славу. Откупщик взял ее из богадельни и поместил в мещанской улице в отлично омеблированной квартире. Марья Ивановна вдруг произведена была в барыню, чудесную целительницу; взяла она себе в компаньонки одну девушку бедную дворянку, для которой она впоследствии купила тот дом, где теперь жила; у нее был и повар, и карета, и пара лошадей, на которых она разъезжала по монастырям и по знакомству. А знакомство у ней образовалось большое, все это были люди знатные и богатые, все они глубоко веровали в Марью Ивановну, имевшую на них чрезвычайное влияние, и беспрекословно исполняли малейшую ее волю. Отовсюду ей везли и несли, что только захочется ее душеньке, и целый дом наполнен был различными безделушками, — и чего-то ей не дарили! И табакерки с музыкой, и поющих птичек, и священные книги, и шитые ковры, и дорогие подушки, и всякие лакомства, и чего только у ней не было! Особенно богач-откупщик считал святым делом исполнить всякую ее прихоть. Раз уезжая в Петербург, он просил у ней благословения и спрашивает, какого бы ей оттуда привезти гостинцу. — Привези мне, говорит Марья Ивановна, орган, который бы играл обедню. Как ни трудно было отыскать такой орган, но откупщик его отыскал, и у ней был орган, который играл обедню. Боготворил ее также один генерал, занимавший очень видное место. Он, бывало придет, соберутся двое-трое важных стариков, ее усердных поклонников, запрягутся все они в колясочку на рессорах и катают Марью Ивановну по саду. Знатные московские барыни и всякие богатые люди считали за честь быть знакомыми с Марьей Ивановной, и каждый день около ее дома стояли десятки экипажей. Одни посещали ее из благоговения, — другие, потому что знакомство с ней считалось в то время такою же модой, как и посещение находившегося тогда на Тверской Изидина храма, где также предлагались вопросы о будущем, и невидимый голос давал ответы. На основании того, что Марья Ивановна была необыкновенная женщина, непохожая на остальных смертных, она обращалась с своими знакомыми свысока, даже грубо, что еще выше поднимало ее в общем мнении. Всех, без различия звания и пола, она называла одними только именами: Иван, Степан, Ольга, Катерина, Анна и т. под., хотя эти Иваны и Степаны, послушные ей как овечки, считалась в мире самыми сильными людьми. В ее гостиной решались разные общественные и домашние дела; тут восстановлялся мир между мужем и женою, отцом и сыном, и примиренные всегда считали долгом принести виновнице этого какую-нибудь жертву. Через нее получались выгодные места. Всякий, обратившийся к Марье Ивановне и успевший заслужить ее расположение, получал всегда отличное место, потому что стоило сказать ей: «Иван, дай место Петру», и место давалось беспрекословно. Или: «Григорий, определи такого-то», и такого-то сейчас определяли. Иногда же Марья Ивановна не обращалась прямо к Ивану или Григорью, а действовала через посредство барынь. — «Лизавета, говорила она какой-нибудь графине, помести Андрея.» — «Слушаю-с», был ответ. И когда нужно было, Марья Ивановна умела настоять на своем.
