Борис Ресков - Усман Юсупов
…Ее подстерегли, когда стемнело. Шестеро мужчин окружили Назиру; они топтали ее ногами, душили. Уже убегая, самый трусливый несколько раз кряду воткнул в ее уже неподвижное тело кривой нож. Дочь ее Кундуз станет отныне дочерью Усмана Юсупова.
Летом того же 1929 года Усман Юсупов женился на Юлии Леонидовне (Логвиновне) Степаненко. Как уже замечено, браки между людьми различных национальностей были мусульманской религией не только запрещены, но и считались первейшим святотатством. Человека, отступившего от предписания, установленного шариатом, подвергали всяческому преследованию, вдохновителями которого были муллы и исламские фанатики. Жениться в старом Туркестане, к примеру, на русской девушке означало объявить открытую войну многочисленным адептам мусульманской морали. Примечательно, что одним из первых восстал против нелепого устоя, лишившего счастья не одну влюбленную пару, все тот же Хамза Хаким-заде Ниязи. В кары небесные он не верил, земными угрозами пренебрег и женился на Аксинье Уваровой. Разъяренные священнослужители восстановили против Хамзы всех и вся. Жизнь на родине стала для него и его русской жены невыносима. Он вынужден был в конце концов, спасая Аксинью, отправить ее в Россию, а вскоре и сам должен был покинуть Коканд и несколько лет скитался по Индии и Аравии, прежде чем смог возвратиться в Туркестан.
Революция сразу же отмела нелепые ограничения человеческой свободы, в том числе и ту, о которой идет речь. Время религиозного засилья кончилось, однако же давно замечено, что окончательно побеждает революция не на баррикадах, а в нравах, в психологии людей. До этой победы в Узбекистане, каким он был в 1929 году, было еще неблизко.
Излишне говорить, что Усмана Юсупова мнения и взгляды, мгновенно отставшие от стремительного хода жизни, ни в коей мере не ограничивали. Но он не мог не учитывать их как секретарь ЦК и здесь был рад возможности личным примером подтвердить торжество новых норм общественной морали. На обычный в подобных случаях вопрос, который ему-то, прочем, задать не смели: «Что скажут люди?» — ответил бы: «Скажут, что сами убедились: при Советах для того, чтобы жениться, нужна только любовь, а потому еще раз: «Да здравствует Советская власть!»
Не на словах, на деле, каждым поступком своим восставал против националистов, откровенных и скрытых, тех, что ничтоже сумняшеся надеялись едва ли не примирить с социализмом ислам. (Бесплодная идея, родившаяся на заре века, но вот же и поныне занимающая головы иных зарубежных политиков…)
«Была бы любовь…»
Любовь была.
Никогда не принимавший всерьез такое понятие, как предначертание судьбы, он тем не менее в иные минуты с восхищением, окрашенным, впрочем, юморком, затаившимся в темных глазах, говаривал:
— Батя твой, Юлька, мудрый человек, честное слово! Взял когда-то, поднялся и привез тебя с Украины сюда. Если бы он так не сделал, я бы просто как сирота был бы.
В судьбе Логвина Степаненко, отца Юлии, наглядно отразилось время. Судьба эта заслуживает того, чтоб с ней познакомиться ближе.
В начале века город Харьков был не так велик, как ныне, и потому многие знали сильного сероглазого парня по имени Логвин. Имя редкое даже для Украины, отличающейся известной пестротой прозвищ и имен. Был Логвин мастер на все руки: и столяр и плотник, и в это трудное время, не боясь неизведанного, в двадцать с небольшим лет он с женой и крохотной дочерью Юлей отправился в надежде найти заработки в Ташкент.
Положив большую ладонь на плечо жены Василисы, смотрел Логвин, как кормит она Юлю сухарями, размоченными в кипятке, и повторял, что, дескать, ничего, ничего, потерпите, милые, скоро все образуется. Однако пришлось неделю-другую скитаться ему по широким тенистым улицам Нового города, застроенным аккуратными белеными особняками с палисадниками, огороженными подстриженной живой изгородью. Во дворах, на террасах под виноградниками сидели сытые хозяева: чиновники, служившие в многочисленных колониальных ведомствах, военные, гимназические учителя с холеными женами, с хорошо кормленными детьми. В услугах сероглазого босоногого плотника, говорившего с непривычным для весьма изощренного туркестанского уха южным произношением, они нуждались редко. Рабочих, подчас почти даровых, в Ташкенте хватало. К вечеру Логвин возвращался на вокзал, где оставил семью, вымотанный непривычной жестокой жарой, устало опускал на землю деревянный ящик с инструментами, молчал, отворачиваясь от Василисы и дочери, без вины виноватый перед ними.
Само собой случилось, что перестал он искать работу в Новом городе, за тихими благополучными улицами которого следило недреманное око городовых, а пристал к артели грузчиков здесь же, на станции. Двужильные эти люди с набитыми ватой, пропитанными потом валиками на согбенных плечах, обвязанные лохматыми веревками но животу, соперников не жаловали, но Логвин покорил их тем, что испокон веку уважалось в мужском кругу, — силой и хваткой.
Он стоял в сторонке от платформы, наблюдая, как четверо мужиков пытаются снять и погрузить на подводу заботливо укутанное в рогожу пианино. Действовали грузчики неслаженно, мешали друг другу, и в Логвине взыграло ретивое.
— А ну-ка, хлопцы, дайте я, — сказал он, отодвинул их плечом, ловко обвязал пианино веревкой, взвалил его себе на спину и, хотя и не без усилий, понес один на удивление окружающим, к великому удовольствию владельца инструмента, представителя опальной ветви дворян Оболенских, еще статного пятидесятилетнего мужчины в выгоревшем под туркестанским солнцем, мундире со следами эполет.
Оболенский, вздыхая и посмеиваясь, процитировал некрасовские строки о Руси, о ее неисчислимой силушке и дал Логвину серебряный рубль.
Логвин Степаненко прижился на станции. Житейское море что ни день выбрасывало на теплую ташкентскую пристань то расстригу-семинариста, то спившегося чиновника, сквернослова и умницу, то скромного мастерового, у которого в сундучке под двойным дном лежали тоненькие брошюрки на желтой бумаге с именем автора — В. Ленин. С помощью этих доброхотных учителей выучился Логвин читать и начал разбираться в жизни.
Жила семья в глинобитном домике, в одном из многочисленных «шанхаев», лепившихся по берегам быстрого, мутного Салара и вокруг Госпитального рынка. Логвин снимал в одной из лачуг комнатку — без пола, с низким потолком (вставая, касался головой полуистлевших камышинок). Там в 1911 году родилась вторая дочь, названная Полиной. Степаненко к этому времени, как полагали не без зависти многие бедняки соседи, уже выбился в люди. Сноровистого, неутомимого в работе, его взяли в проводники.
